Лицо Елизаветы Алексеевны было как каменное. Ее веки не поднимались от пролитых слез.
Ее довели по ее желанию до поворота, где начиналась большая дорога, и она стояла, тяжело опираясь на палку.
Шествие приблизилось и остановилось.
Она повернула к ним лицо и спросила чуть слышно:
— Где Мишенька?.. Где Мишенька? — повторяла она все громче и, сделав страшное усилие, приоткрыла веки; и тогда сквозь туман, заволакивающий ее глаза, увидела поднятое высоко что-то темное и большое.
Этот страшный предмет поставили перед ней на землю, и, склонившись, она увидела свинцовый ящик.
— Здесь… Мишенька?
Больше она ничего не помнила.
Ее подняли, отнесли в дом и уложили. Она больше ничего не видела и не хотела ничего видеть.
Плакали бабы. А мужики, озираясь по сторонам, говорили негромко, что-де царские министры подослали на это черное дело лихих людей. И говорили еще шепотом некоторые, что, узнав о смерти русского поэта Лермонтова, русский царь сказал такие слова, о которых лучше было бы не знать его верноподданным. Но подданные все-таки узнали эти слова, позорные не только для царя всея Руси, но и для самого последнего человека.
…Тархановский парк, где когда-то бегал мальчик, опять шумел новой листвой.
В апрельское утро, когда в безоблачной синеве заливались беззаботные жаворонки, опустили в землю тело русского поэта.
Никто не нес за ним ни орденов на бархатных подушках, ни медалей, ни боевого золотого оружия.
Но у него было золотое и грозное оружие, принадлежавшее только ему и завещанное им родине и миру: его слово, рожденное «из пламя и света».