— А что ее ожидает?
— Разлука со мной, быть может, до конца ее дней.
Столыпин положил вилку и с тревогой посмотрел на Лермонтова.
— А ты не можешь, Мишель, изложить свои соображения более обстоятельно?
— Очень могу. Из Петербурга пишут, что никакие письма и хлопоты больной бабушки не оказывают ни малейшего действия.
На все ее просьбы вернуть меня хотя бы на некоторое время последовал полный отказ. Мое начальство получило предписание отпуска мне больше не давать и послать в дело, понимаешь? В новые схватки, на фронт — и тотчас по моем приезде. И в полку меня под стеклом хранить не будут, можешь быть уверен. Только рана, Алексей Аркадьевич, и рана серьезная, может меня хоть на время освободить и дать право просить об отставке или хотя бы о лечении в Москве или Петербурге… А меня пуля не берет!
— Неужели это так?
— Так, Монго, поверь. А потому надо обо всем забыть И хорошенько здесь провести время. На днях едем все пикником в немецкую колонию, а завтра у Верзилиных вечер. В воскресенье будет бал перед гротом, на площадке, и это будет великолепно! Ваня! — крикнул Лермонтов. — И ты с нами поедешь на прогулку в немецкую колонию, в горы!
— Слушаю, Михал Юрьич.
— Там площадка есть у подножия Машука. Что за место, Монго!.. Уходить не хочется, так там хорошо. Так вот, Ваня, значит, вместе поедем.
— Это уж лучше чего нет, Михал Юрьич!
Столыпин, улыбаясь близорукими глазами, посмотрел на лермонтовского денщика.
— Я уверен, Ваня, что если Михаил Юрьич скажет тебе, что ты отправишься с ним пешком на Северный полюс, ты и тут скажешь, что лучше этого ничего нет.
— Так точно, Алексей Аркадьич!
В тот день, когда кавалькада отправилась в горы, к немецкой колонии, Лермонтов был особенно весел.
Накануне он просидел весь вечер у врача Дядьковского, с которым очень подружился «за ученой беседой», как он сказал потом Столыпину.
Юстин Яковлевич Дядьковский был разносторонне образованным человеком и чрезвычайно близко принимал к сердцу все новости и события литературы русской: Пушкина оплакивал как родного и Лермонтова полюбил сразу еще за стихотворение «Смерть поэта» и за то, что Лермонтов за него пострадал.
Узнав его ближе, он не переставал восхищаться его «даром высокой поэзии» и умом.
— Экая умница! — повторял он, простившись с Лермонтовым после долгой беседы, во время которой они говорили и о его будущих творениях, и о последних операх и научных открытиях, и о шекспировских трагедиях, и о немецкой философии.
Когда все остановились, наконец, на лужайке у подножия Машука, был уже вечер.
Косые, последние лучи низко стоящего солнца позолотили склоны гор, и в этом прозрачном и ярком свете была отчетливо видна каждая травинка.
Пока разводили костер, начался закат.
Далекие снежные вершины покрывались воздушным золотом и, потухая в одном месте, вспыхивали в другом, точно набрасывали на них золотую парчу. Орел, поднявшись в ясный воздух, медленно описал круг и исчез.
Лермонтов смотрел и вспоминал такой же ясный лучистый вечер в горах и прелестное лицо девочки, глядевшей на него. Ни у кого больше за всю жизнь не видел он таких лучистых синих глаз.
Только глаза Вареньки бывали такими же сверкающими и ясными. Увидит ли он ее когда-нибудь?..
И вдруг он почувствовал с неумолимой ясностью, что уже не может больше, как свободный человек, распоряжаться своей судьбой. У него отнята свобода!..
— Вы что-то задумчивы стали, Мишель!
— Что с вами?
— Он мечтает о будущих орденах и о славе!
— Нет, Мартышка, ты не угадал, — невесело ответил он. — Мне уже не дождаться ни того, ни другого.
— Я попрошу тебя воздержаться от глупых кличек. То, что было возможно в юнкерском училище, теперь неуместно.
— Э, перестань. — Лермонтов улегся на траву у ног Надин. — Посмотри лучше, какая здесь удивительная красота!
— Я не живописец, — резко ответил Мартынов.
Тягостное чувство не оставляло Лермонтова, и на обратном пути он был рассеян и часто задумывался.
Его раздражали и чем-то смутно тревожили настойчивые взгляды генеральши Мерлини.
Рыжеволосая мадам Мерлини, отличная наездница, гарцевала в мужском седле. Она несколько раз оборачивалась к Лермонтову, и зеленоватые сердитые глаза ее подолгу останавливались на нем. Но он делал вид, что не замечает ее взглядов, и обгонял то Эмилию, то Надин, заставляя их догонять его Черкеса.
ГЛАВА 19
Утром прохладного и серенького дня, какие редко бывают в Пятигорске летом, к Елизаветинскому источнику медленно шли два еще совсем молодых человека. Один из них сильно хромал и опирался на костыль, а другой шел с ним рядом и, держа в руках небольшую книжку, горячо говорил:
— Нет, он всегда был самобытен! И… не забудь, что сейчас ему всего двадцать шесть лет, а какая зрелость мысли и какая отточенность формы!
— В этом с ним никого сравнить нельзя, — согласился его товарищ, отыскивая глазами, где бы лучше сесть.
— Сейчас я тебя приведу на чудную скамейку, оттуда Эльбрус в ясные дни виден.
Они сели на скамейку и, задумавшись, смотрели вдаль.
— Ну, читай мне еще раз всю «Бэлу» сначала, — сказал, наконец, хромой юноша. — Такая прелесть ее язык!
— Я тебе сейчас почитаю «Тамань». Только скажу нашим, чтоб меня не ждали. Стихи тебе оставлю, а «Тамань» без меня не читай.
Он положил на скамейку небольшую книжку и исчез, быстро сбегая вниз по аллее.
Юноша взял оставленную ему книгу и начал было читать, но скоро закрыл ее и задумался, потом взял свой костыль и, не выпуская книги из рук, медленно добрел до источника. Наполняя кружку, он уронил книгу на землю и с трудом стал нагибаться, чтобы поднять ее: костыль ему мешал.
В ту же минуту кто-то поднял книгу, и молодой человек увидал перед собой смуглого, темноглазого поручика, который стоял, удивленно и даже несколько растерянно глядя на книгу.
— Благодарю вас. Зачем вы это?.. Я бы сам…
— Пустяки, пустяки!.. А вы не разрешите мне взглянуть на эту книгу? Одну минуту! — почти умоляющим голосом спросил он, протягивая руку.
— Пожалуйста, прошу вас. Вы еще не знаете этого сборника? Это лермонтовские стихи. Их уже давно нигде нельзя достать!
Молодой поручик с какой-то поспешностью перелистывал страницы и, просмотрев, сказал в раздумье:
— Издано неплохо, могло бы быть и хуже… А вот стихи еще нужно бы многие исправить. А иные строчки выбросить совершенно без всякой жалости.
Глаза юноши вспыхнули:
— Что такое вы говорите? Кто вы такой, что считаете себя вправе так судить о стихах Лермонтова?
— Да Лермонтов я, оттого так и сужу, — просто ответил поручик, весело улыбнулся юноше и пошел к своим спутникам.
— Он — Лермонтов, это — Лермонтов! Как же я не узнал? Конечно, это Лермонтов!
Когда вечером Лермонтов проходил со своими друзьями по широкой аллее бульвара, они увидали приближавшегося к ним молодого человека, который остановился и, посмотрев на всех по очереди, волнуясь и смущаясь, спросил:
— Не могу ли я увидать поэта Михаила Юрьевича Лермонтова? Мне очень нужно его видеть!
— Отчего же, — ответил Лермонтов, — пожалуйста, смотрите.
Юноша покраснел.
— Благодарю вас, — сказал он, наконец, пожимая протянутую ему руку. — Если бы вы знали, как я счастлив, что вижу моего любимого поэта!..
— Да неужели я в самом деле ваш любимый поэт?
— Самый любимый! И мы узнали, что у вас здесь нет вашей собственной книги…
Он очень волновался и, вытерев капли пота, выступавшие на лбу, протянул Лермонтову сборник стихов.
— Я вас прошу, возьмите вашу книгу! Я и мои друзья все равно уж знаем ее наизусть. Вот видите, — облегченно вздохнул он, — тут, на пустой странице, наши фамилии… Большое вам спасибо, что вы приняли наш подарок!