много песцовых и лисьих шкур, и заместитель председателя правления кооператива Фёдор
Фёдорович предложил ему набрать товаров на тысячу рублей.
В пот ударило Ивана Максимовича от такой неслыханной суммы.
– Чего теперь дашь мне? – спрашивает у продавца.
– А тебе что надо?
– Перво-наперво муки ржаной два мешка надо. Ещё белой опять два.
– А ещё?
– Чаю ящик да сахару мешок.
– Чай теперь по норме.
– Но-о? По норме?.. А какая такая норма?
– На каждого человека даем кило сахару на месяц да по осьминке чаю.
– Но-о? Ну, давай на год на всех, сколько приходится.
– Ещё что надо?
– Табаку опять, потом спичек... На пинжак да на штаны мне. Парню моему тоже на
пинжак да на штаны.
– А бабе твоей на сарафан – надо?
Поскреб Проигрыш в затылке. Подумал: «Зачем бабе на сарафан покупать буду, как
разойтись хочу с ней». Но продавцу сказал другое:
– Давай, давай!.. На сарафан бабе тоже давай! Фонарей ещё две штуки дай да керосину.
– Мыла ещё, – подсказывает Степан, привыкший в школе к чистоте.
– Мыла? – удивился Проигрыш. – Что буду делать с мылом? Рубах по две или по три нам
с тобой вот надо бы.
– Мыло тоже надо, – настаивает Степан. – Страсть хорошо мылом грязь от рук отмывать.
– Но-о?! – сконфуженно смотрит Иван Максимович на сына. Неловко ему перед
продавцом соглашаться с советами сына. Правда, сын умный, «весь в отца». А всё же –
негожее дело при чужих сына слушаться. Лучше, пожалуй, цыкнуть на сына. Да, да! Надо
показать Степану, что он не хозяин пока.
– Ты в школе... – начал было Проигрыш поучать Степана, но в эту минуту вошел в лавку
Шоркунчик.
– Ивану Максимовичу сто годов здравствовать! Товаров на лето запасаешь? Хорошее
дело, хорошее дело.
Проигрыш почувствовал неловкость, как будто вину некоторую за собой из-за того, что
на этот раз продал весь зимний промысел не через Шоркунчика, а сам, своими руками сдал в
кооперацию. Но тотчас же выплыло наружу и чувство гордости за свою решительность, за
самостоятельность. И гордость пересилила неловкость. Сунув, – не глядя, впрочем, в лицо, –
руку Шоркунчику, он очень озабоченно и очень основательно начал ощупывать куски
материи, выброшенные продавцом на прилавок: гляди-ка, мол, Никита Ефремович, что
захочу, то и выберу.
Он перебрал несколько кусков, тщательно прощупал их, просмотрел на свет.
– Материя – не олень, – не скрывая довольной улыбки, пошутил он, – не разберёшь, чем
она болеет. Другая попадает и плотна, и толста, а в носке вовсе не стоит. А другой раз
попадет тоненькая да реденькая, а ей износу нет.
И заключил, обращаясь к продавцу, совершенно неожиданно:
– Давай ту, которая подороже! – был уверен, что добротность материи всё же лучше всего
определяется ценой. И опять: «Гляди, мол, Никита Ефремович, как я богат».
Более часа провозился Иван Максимович над выбором нужных и совсем ненужных
кочевнику вещей. Многое брал только потому, чтобы показать Шоркунчику и церковному
старосте, пришедшему вслед за Шоркунчиком в лавку, что вот он, Иван Максимович, всё
может купить. А почему? Потому что не стал играть с ними в карты.
Продавец быстро подсчитал на счётах стоимость всего отобранного Иваном
Максимовичем.
– Ещё сотен на шесть можешь брать, – сообщил он результат подсчёта.
Иван Максимович был ошеломлён.
– Но-о?! Чего ещё брать?!
– Ружья-то не возьмешь разве? – спрашивает Фёдор Фёдорович.
– Ружья? Как не возьму ружья? Ружье – самое первое дело, а я о нём и забыл. Вот как
вот, ха-ха-ха-а! Не одно ружье надо. Самому мне дробовик и винтовку надо. Парень, вишь,
тоже большой: ему опять два ружья нужно.
Шоркунчик и церковный староста были прямо-таки подавлены, когда Проигрыш
облюбовал для себя двуствольную дробовку и четырехзарядную – «волков бить» – винтовку,
а для Степана хоть и одноствольную, но хорошую дробовку и однозарядную винтовку.
В ружьях Иван Максимович знал толк. Внимательно осмотрев затвор, заглянув в дуло, он
уже мог поручиться, что ружья – правильные ружья, без изъянов. Но надо же было показать
Шоркунчику и всем остальным, что он прекрасный стрелок.
– Опробовать можно ружья? – спросил он у продавца.
Тот молча подал все, что требовалось для стрельбы.
И вот Проигрыш, окружённый толпой любопытных русских мальчишек, не выходит, а
выплывает из лавки вместе с Фёдором Фёдоровичем, с Шоркунчиком, церковным старостой,
Николой и Степаном. На лице его широченнейшая улыбка. В руках – четыре ружья.
Никола торопливо отмеривает 50 шагов и устанавливает мишень – клочок газеты,
привязанной к концу хорея.
– Из которого наперёд стрелять? – спрашивает Проигрыш то ли сам у себя, то ли у
окружающих.
– Какое тебе любее всех, из того и пали наперёд, – угодливо тарахтит Шоркунчик.
Николай зубоскалит:
– Лупи из всех сразу, как можешь!
Громко хохочет Проигрыш. Перебирает в руках ружья, не зная, на каком же остановить
свой выбор. Хочется ему всех удивить меткостью своей стрельбы. И все ружья как будто бы
правильные. Однако мало ли чего не бывает?
Хохочет Проигрыш, а сам волнуется. Вдруг подведёт первое ружье! Засмеют в тундре!
Наконец, его увлекает мысль – выпустить из четырехзарядной винтовки пулю за пулей так,
чтобы каждая попала не в бумажку, а в самый хорей. Остановившись на этом решении, он
крикнул Николе:
– Отнеси хорей еще шагов на двадцать – винтовку наперед опробую.
Никола быстро выполнил просьбу и сам отошел в сторону. Проигрыш встал на одно
колено и крикнул Николе:
– Буду в самый кончик хорея попадать!
– В меня только не попади вместо хорея, – сострил Николай, ухмыльнувшись.
Долго целился Иван Максимович. Руки у него дрожали от волнения. Всем уже стало
казаться – струсит Проигрыш и, чтобы не осрамиться, откажется от попадания в хорей, – как
хлопнул выстрел.
Никола метнулся к хорею:
– Есть!..
Возгласы удивления – «вот это ружьё!» – налили каждый мускул Ивана Максимовича
уверенностью.
– Теперь каждая пуля на вершок пониже другой пойдёт! – хвастливо выкрикнул он и
одну за другой выпустил оставшиеся в патроннике пули.
– Как по-писаному! – сообщил Никола, подскочивший к хорею.
– Иначе у Ивана Максимовича и быть не могло, – заюлил Шоркунчик. – Кто не знает в
тундрах, что Иван Максимович первейший стрелок?
Опьяненный похвалами, Проигрыш, как во сне, опробовал остальные ружья и поплыл в
лавку для окончательного расчёта.
Получив на руки больше 200 рублей наличными и увязав купленное на санях, он хотел
ехать к себе в чум. Но тут опять подскочил Шоркунчик:
– Неужели так-таки уедешь, ко мне не зайдешь чайку попить? Обидишь, кровно
обидишь, Иван Максимович! Прямо на олешках да со всей семьёй и приезжай ко мне. До
чума-то, поди, далеконько ехать, а прогреетесь чайком – глядишь, и не заметите, как доедете.
– Ладно, ладно. Заедем. Ладно.
– Да нет, уж тебя подожду, Иван Максимович. Ты уж прости: не заехал ты сразу ко мне и
не верю я тебе. Пока сам тебя до дому не довезу, не поверю теперь, что ты будешь у меня.
Смеётся Проигрыш. Приятные мысли бродят у него в голове. Так вот и хочется с кем-
нибудь ещё поговорить о том же, о чём говорил с Евстохием. У других спросить хочется,
правда ли всё это? У Шоркунчика, пожалуй, не худо спросить про такие дела, он, наверное,
всё знает: недаром сам недавно на другой женился.
К дому Шоркунчика двигался Иван Максимович, окруженный своего рода почётным
караулом: слева от него семенил Шоркунчик, то и дело сыпавший словами, справа грузно
шагал рыжебородый староста, а сзади, вытягивая шею, гусиным шагом шёл Никола.