выполнить обычай веков... И сам ты нарушил другой обычай: на суд ненецкий ты пригласил
ижемца. У ижемца совета спрашивал. Я – ненец и знаю: против обычая тот, кто чужим – не
ненцам – позволяет судить ненцев. И еще знаю другой закон... Не обычай, а закон, по
которому каждый народ устанавливает свои законы. Этот закон – советский закон!
У «знающих» людей лица стали такими, как будто они выпили рвотного. Заскребли
«знающие» в головах, заплевались.
– Тьфу, тьфу, тьфу, тьфу!.. Не может ненец хвалить чужие законы...
Гневом вспыхнули глаза Апицына. На дряблых щеках вспыхнули розовые пятна. Правая
рука судорожно сжала украшенный серебряным орнаментом черенок острого ножа.
На мгновение встретились два пылающих гневом взгляда – учителя и Апицына. Учитель,
заметивший движение руки старика, укоризненно покачал головой:
– Ой-ой-ой!
Апицын понял и быстро убрал руку.
Ненцы в недоумении переглянулись, не понимая, что случилось.
Но Ваня-Вась видел и понял, что его старый друг чуть-чуть не покрыл себя
несмываемым позором: чуть-чуть не поднял руки на людей, пришедших в его чум. Ваня-Вась
разделял чувство ненависти хозяина чума к людям, укрепляющим в тундре Советы, и сам бы
не прочь был разделаться с проповедниками советских порядков молча, как с оленями... Вот
именно, как с оленями: завернул бы им голову и всадил бы острый нож по самую рукоятку в
то место, где начинается шея... Но их, во-первых, больше, и у каждого тоже есть нож; во-
вторых, и это самое важное, для него и для всех многооленщиков выгодно удержать старые
порядки в тундре. Учитель (Ваня-Вась больше уж не сомневается, что приходится иметь дело
с учителем) хорошо знает старые обычаи тундры, и нельзя удерживать эти обычаи
нарушением их. Нет, тут надо действовать с хитрецой, с подходцем. Надо их пристыдить, да
так, чтобы стыд пробрал их до самой печенки. Надо опозорить советские порядки в их
глазах. И, пока переглядывались ненцы в тревожной тишине, он вкрадчиво заговорил:
– Я не ненец, вы это знаете. Всё же я понимаю, хозяина чума... Понимаю, что человека
можно довести до того, когда он сам не помнит, что делает. Вы, друзья-товарищи, пришли к
нему в чум обманным путем... пришли тайно, как какие-нибудь, скажем, воры. А с ворами, по
обычаю тундры...
Сгоряча перехватил Ваня-Вась. Многие ненцы ухватились за ножи, крикнув
предостерегающе гортанное:
– Ххэ-эть!..
Но подняли руки учитель и Ледков и этим жестом потушили огонь безумия, блеснувший
в глазах смертельно обиженных ненцев: нет большего позора в тундре, чем воровство.
Ледков сказал:
– Сегодняшний день – неудачный для старых порядков день. Собрались говорить и
делать по старым обычаям, а всё начинаем с того, что нарушаем обычай. Нарушил обычай
сам хозяин чума. Нарушил обычай Василий Иванович: он оскорбил многих ненцев,
призванных хозяином чума на суд. Мы все нарушаем обычаи, и не ножами удержать их
нерушимость. Ножом можно человека убить, но старого обычая ножом не воскресить.
Давайте и вы, знающие ненцы, и вы, которые помоложе, спорить, а рукам воли не давать.
– Правильное слово говоришь! – согласилось большинство. – Нож – не язык: до смерти
человека и зверя доводит.
А Павел Иванович предложил:
– Выйдем лучше из чума. Я – ненец и не хочу нарушать хороший обычай
гостеприимства.
– Ха-ха-ха... Вот умно придумал!..
– Идем на улицу! Там вольготнее!
Апицын пробовал отнекиваться:
– Собирал народ в чум...
Но ему не дали говорить.
– Да много ли из нас в чуме сидеть хочет, когда на улице светло, тепло и дух легкий?
Апицын упрямился:
– Я так думаю: все останутся, кого я приглашал.
– Меня ты приглашал? – спросил Варницын.
– Приглашал.
– А я хочу на улицу.
– Я тоже, – заявил Ледков.
– И я.
– И я.
– И я.
Желающих остаться в чуме осталось всего восемь человек, считая самого Апицына и его
четырех сыновей.
Сконфузился Апицын, но нашел в себе силы с достоинством и скромно заявить:
– Я не против народа. Народ хочет выйти из моего чума, чтобы судить нарушителя
обычая, – я тоже выйду.
5
Степан, о котором, казалось, все забыли, давно уже перестал плакать и все порывался
пробраться к учителю, которого узнал по голосу. Но ненцы сидели вплотную, человек к
человеку, а Степан стоял у входа в чум.
На улицу он выбрался первым и сразу же ухватился за учителя, как только просунул тот
голову в треугольное отверстие-дверь.
– Я много с тобой хочу говорить... Мой отец убил мою мать...
– Убил мать?.. Когда?
– Три года тому. . Меня бьют оба с мачехой. А сегодня судить вздумали, – заплакал опять
Степан.
– Не горюй! Всё поправим!
Вылезавшие из чума не обратили внимания на этот короткий разговор.
– Вот теперь давайте говорить! – крикнул Ледков, когда вылез из чума сам Апицын. – Я
начну первым, как нет других охотников.
– Да коли язык не болит, – шутят ненцы. – Дай только сиденье сделать, земля сырая ещё.
Из оленьих санок образовали круг и расселись на санки.
Ледков вошёл в середину круга и начал с прибаутки:
– Не любо – не слушай, а врать не мешай, как приговаривают русские. Скрывать теперь
уже нечего: само всё вскрылось. А я маленько-то чего ли, может, повру.
Хохочут:
– Тонул, да не утонул – ври, как охота есть.
Ледков на шутку отвечает шуткой:
– Богу воды я не надобен, так сегодня, вы слышали, старики сказывали...
– Ох, и шутник ты!
– Сначала дайте соврать о Василии Ивановиче... Ты тут, Василий Иванович?.. Послушай,
друг: что навру, ты поправь. А начну с того, как ты мне обещал голову свернуть, как
куропатке. Было такое дело, Василий Иванович?
Ваня-Вась натянуто рассмеялся:
– Дальше что?
– Дальше вот что... Степана Ванукана не было тогда поблизости, и я сам поторопился
унести свою голову в сохранности. А отвернуть мою голову собирался ты за то, что я не
хотел идти к тебе в работники. Помнишь, ещё про песца на цепочке сказывал я тебе?
– Хи-хи-хи... Дальше... – смеется Ваня-Вась, а сам посинел от злости.
– Дальше совру про соседа моего, про старого да знающего Апицына... Всего как два дня
тому, он, как и ты, Василий Иванович, хотел меня тоже приспособить, как песца на цепочку.
Утопил ты, говорит, дробовик свой. Я тебе новый дам. Не погибать же, говорит, человеку с
голоду. А за дробовик, говорит, ты зиму вместе со мной промышлять будешь. Было так?
– Было, было, – откликнулись ненцы, слышавшие эти слова.
– Хорошо вру? – осведомился Ледков.
Хохочут слушатели:
– Хорошо, хорошо! Дальше ври так-то!
Хохочет и сам оратор.
– А надоело уж врать-то мне. Вам, думаю, тоже каждому соврать хочется, так я на вашу
долю вранья оставлю. Ладно?
– Ха-ха... Хо-хо-хо... Ну, ну! Оставляй, как устал...
– Врать устал – к думам приступил. Думайте и вы со мной.
– Так, так. Ладно. Думать будем.
– Первая дума такая: малица на мне, сами видите, вся заплатками изукрашена, как
паница сукнами да мехами дорогими на богатой не1. Радости, особенно зимой, от такой
малицы мне совсем мало. Пользы и вовсе никакой. А вот Василий Иванович из моей
расшитой малицы хорошую выгоду сделать хотел. И так я думаю: сделал бы, как я бы
посговорчивее был. За сговорчивость мою дал бы мне Василий Иванович малицу новую и
новый совик. Хлебом даже обещал меня и моих ребят кормить. Такое житьё обещал – рыбе в
воде не лучше живется! А за всю его доброту да заботу я стал бы его оленей пасти да на него