– Голодный, надо быть, больно, потому и наседает, – рассказывает он Яшке про
медвежьи повадки. – Сытый когда, он завсегда от человека прочь идёт. Боится человека.
Знает, что рука у человека длинная: далеко достаёт. Пороху тоже не любит. Это он то и
уходит, что выстрелил ты. Показалось тебе, что видишь, ты и выстрелил. А он пороха запах
учуял и ушёл, когда я к нему навстречу пошёл. Не любит он духу человечьего. И пороху не
любит. А голодный, надо быть. Не голодный бы был, не пришел бы другой раз. Два раза при-
ходил – третий придёт. Потому – время идёт и идёт, а есть ему боле и боле хочется. Запах
мяса опять же чует. От этого ещё больше есть хочется, Не будем спать. Ждать будем. Рассвет
скоро уже. Вот бы на рассвете-то пришел, тогда бы видно было. Днем-то на снегу его хорошо
видать: снег иссиня как будто маленько показывает, а он опять изжелта. Хорошо его днём
видно.
Синь ночи начала бледнеть, когда в третий раз подняли собаки тревогу.
Ефим сказал Яшке:
– Будем ждать рассвета. Сядем у чума и будем ждать. Сиди и не шевелись пока. Будь как
неживой, тогда ближе он подойдёт.
И сидят оба на снегу. У обоих – ноги калачиком. Около обоих – винтовки со
взведёнными курками. Собаки скулят около них, поджимают крючкастые хвосты.
По поведению собак знает Ефим поведение медведя. Шепчет об этом Яшке:
– Теперь сюда идёт: собаки, вишь, больно трусят. . Остановился теперь, потому и собаки
спокойнее стали.
Заалелась заря, и бледный румянец – отблеск зари выступал на заснеженной земле.
Охотники одновременно увидели медведя: он стоял неподвижно, вытянув морду в
сторону чума.
– Далеко больно, – шепчет Яшка деду, – не достанет пуля.
– Молчи: есть захочет – подойдёт.
Медведь не замедлил подтвердить слова Ефима: сделал несколько неторопливых шагов
вперед и опять остановился.
Заря разгоралась, и все ярче и ярче вырисовывалась фигура медведя на розовеющем
снегу.
Медленно, но упорно шел медведь в наступление. Несколько раз останавливался, как
будто думал какую-то свою, медвежью думу. Постояв, снова шел медленно, тяжелой
поступью. И Яшка заметил, как выворачиваются у него при ходьбе когтистые ступни
передних лап.
– Можно стрелять: близко, – обжигает Яшка своим шёпотом ухо Ефима, сидевшего без
шапки1.
– Рано ещё. Далеко худо стрелять: ошибка может выйти. Ближе – надёжнее. Подождём
ещё маленько. Ты первый не стреляй.
– Нет, я хочу!
– Хочешь? То ладно. Тогда жди, пока не велю. Велю, тогда стреляй. Раньше не стреляй.
Медведь, видевший нерешительность собак, осмелел: он зашагал вперёд, не
останавливаясь.
– Можно, дед?
– Можно. Хорошенько целься!
И сам начал целиться.
У Яшки чуть-чуть дрожали руки. Изо всей силы притиснул он винтовку к плечу, чтобы
остановить дрожь, и нажал собачку.
Медведь сделал ещё шаг и как-то по-смешному раскорячил передние ноги. Остановился
как бы в недоумении на коротенькое мгновение, потом медленно повалился, не издав ни
звука, на правый бок.
Стрелой метнулись собаки к безобидному теперь великану Севера2.
Ефим похвалил Яшку:
– Ловко попало! Куда метил?
– В лоб.
– Пойдем теперь к нему: поучу, как шкуру снимать надо. Сам снимай, а я только
рассказывать буду.
Яшка доволен: лицо как хорошо намасленный блин.
Ефим советует:
– Для верности еще раз выстрели в ухо. Так всегда делай. Выстрелишь в ухо, снимай
тогда. Не бойся, что оживёт. А это тоже бывает. Поторопится другой, начнет снимать, не
стрелив в ухо, а он оживет. Тяпнет лапой – и сдох человек! Так вот и с твоим отцом было.
За три недели убили двух оленей и десять песцов попало в капканы да одна черно-бурая
лисица – редкостный зверь на Новой Земле.
– Одна трех-четырех песцов стоит, – говорит дед, снимая шкурку с лисицы.
– Голубой бы песец ещё попал! – размечтался Яшка.
– Хо-хо-хо... Понравилась, вижу, тебе Карская. Поживем ещё недельки две-три, как любо.
Еда есть, дрова есть, порох да свинец тоже есть, – чего не пожить?
Но у Яшки не было очков с дымчатыми или синими стеклами. А на солнце снег так ярок,
что люди часто слепнут от обилия света.
– Глаза колет, – пожаловался Яшка на четвёртой неделе.
– То худо. То вовсе худо. Надо посидеть два-три дня в чуме. Тогда пройдет.
1 Очень многие ненцы в тихую и не особенно холодную погоду зимой сбрасывают шапку с головы. Есть даже
такие, которые никогда не носят шапки.
2 Длина медведя от хвоста до головы достигает двух метров.
– Что буду в чуме делать?
– Ничего не делай. Так сиди.
– Скучно.
– Не посидишь сразу два дня – две недели после насидишься. Не слыхал, как другие
сидели?
– Слыхал. В прошлом году сидел один в Белушьей. Ты знаешь?
– О том тебе и говорю.
Не хотелось, но пришлось засесть в чуме.
Один выехал утром Ефим на промысел.
Небо было безоблачным. Дул резкий, холодный ветерок...
К обеду Ефим вернулся в чум. Яшка был удивлен.
– Что рано?
– Руки отморозил.
– Как?
– Из-за медведей.
– Из-за медведей?!
– Беда вышла. Недогляд маленький. Вчера я набивал патроны – новую коробку пистонов
открыл. Худые, надо быть, пистоны попали, а я не испробовал, не проверил. Так и поехал.
Старину вспомнил: на медведей сходить захотел. Осмотрел все капканы и поехал на море. В
губе льдин наторкало – непроходимо! Знаю, что любят медведи такие места, часто бродят по
льдинам. Доехал до тех пор, пока можно было. Остановил собак да закурил. Покурю, думаю,
пойду немножко по льдинам. Стою так, на льдину облокотился, стою, курю... И рядышком
тут вот – ближе, чем когда ты стрелял в медведя, – вижу: голова из-за льдины показалась... Я
за льдиной стою-то, голова одна у меня повыше льдины приходится. И медведь из-за льдины
выходит... А от моей-то льдины до той, из-за которой медведь показал голову, поле такое
чистое: нет тут примятого-то льда... Выплюнул я скорее цигарку да за винтовку. А винтовку
осторожно поднимаю, чтобы не заметил он, что шевелюсь я. Пока прилаживал винтовку
перед собой, он уж весь на льдину вылез да и соскочить успел: в мою сторону идет. Я за
собачку рванул – осечка... Другой патрон – опять осечка... А он на меня идёт... Ещё да ещё –
все не стреляет. Испугался я. А тут, гляжу, другой идёт за первым. А там ещё третья голова
высовывается... Голова-то у меня не шевелится, а ветерок на меня: не чуют они запаха моего.
Винтовки тоже не видят: на льдине, как на горке, винтовка. А они на ровном льду – вот им и
не видно рук-то моих. Они идут на меня потихоньку. Подойдут, постоят. Опять потянут
носом в себя: не пахнет ли где чем. А я все чик-чик, чик-чик... Около трех десятков патронов
переменил, а все без толку... Не помню, как и до собак добежал, да скорее сюда.
– Медведи не бежали за тобой?
– Не знаю. Не смотрел... Отъехал уже далеконько так, тогда увидел: белые у меня пальцы
на руках. Отморозил, выходит. Снегом бы мягким потереть – отошли бы, надо быть, да где
мягкого снегу возьмешь? Гудят теперь пальцы, как нарывает их.
– Как теперь? Вместе сидеть будем в чуме?
– Зачем мне сидеть? Не надо сидеть. Пальцы – не глаза: поболят-поболят да и
поправятся.
К следующему утру пальцы у Ефима распухли. Но он поехал всё же осмотреть капканы.
А вернулся с печальными новостями: шесть привад разметали медведи.
– Так пойдёт дело – нечего нам больше делать на Карской, Яков Михайлович. Того гляди
на чум нападут. Давай поедем завтра оба за ними гоняться. Далеко они не уйдут за ночь.
Скорее будут бродить да поживу выискивать здесь же где-нибудь. Может, по старым следам
своим будут ходить. По следам и поедем их искать завтра.