— Что же теперь будет? — спросил Еремей.
— Боюсь, что не будет нас, — честно ответил я.
— Прав был Геннадий, — тихо выдохнул он. — Надо было договариваться с Семёновым.
— Геннадий был прав, — согласился я.
— Надо собрать тараканов и пойти к Геннадию, — сказал вдруг Еремей.
Эта простая мысль почему-то не пришла мне в голову: очевидно, я уже успел нанюхаться семёновской дряни. Через пять минут, собрав кого можно и зажав носы, мы двинулись в сторону ванной. Делегация получилась солидная: кроме нас с Еремеем и Нюры, пошли Альберт с супругой, его тёща и ещё пятеро тараканов. Примкнул к колонне и разбуженный нашим топотом Степан Игнатьич. По дороге ему объяснили, куда идём.
Зашли и за Иосифом, но он идти к Геннадию отказался: лучше, сказал, умру здесь, как собака, а к этому семёновскому прихвостню — не пойду. И отвернулся очень гордо. Делать нечего, вышли мы от него, в цепочку построились и след в след прокрались в ванную.
Мы зашли за ножку, Еремей встал на стрёме у косяка (обещал-таки свистнуть, если что), а остальные проползли к Геннадию. Сильно исхудавший изгнанник лежал под ванной, раскинув лапки. Мы подползли и стали вокруг.
— Ты чего? — спросил его наконец Альберт.
— Не мешай мне медитировать, путник, — мирно ответил Геннадий, продолжая лежать.
— Чего не мешай? — попробовал уточнить Степан Игнатьич. Геннадий не ответил, а только скрестил нижние лапки и закатил глаза.
— Слушай, — сказал я тогда, — ты давай быстрее это слово, а то народ ждёт.
Геннадий осторожно расплёл лапки и перевернулся.
— Говори, странник, — сухо сказал он.
Тогда я рассказал ему обо всём, что произошло у нас после Второго всетараканьего. Геннадий не перебивал, но смотрел отрешённо.
Сообщение о ядовитой струе встретил с завидным хладнокровием. Спрошенный совета, рекомендовал тантры, самосозерцание и укрепление духа путём стойки на усах, после чего опять закатил глаза.
— А договор? — напомнил я, волнуясь. — Помнишь, ты хотел заключить с Семёновым договор?
— С каким Семёновым? — спросил Геннадий.
Мы немного постояли и ушли.
Развязка приближалась неотвратимо. Наутро, по вине высунувшегося из-под колонки Терентия, узурпатор залил дрянью всё зашкафье, плинтуса, батареи и трубу под раковиной. К вечеру те из нас, которые ещё могли что-либо чувствовать, почувствовали, что дело швах.
Ночью, покинув щель, я вышел на стол. Стол был пуст и огромен, полоска лунного света косо лежала на нём. Меня подташнивало. Бескрайняя чёрная кухня простиралась вокруг; ручка от дверцы шкафа тускло поблёскивала над хлебницей.
И тогда я закричал. На крик отовсюду начали сходиться уцелевшие, и сердце моё защемило — разве столько сошлось бы нас раньше? Когда приполз Степан Игнатьич — а он всегда приползал последним — я сказал:
— Разрешите Третий всетараканий съезд считать открытым.
— Разрешаем, — хором, тихо отозвались тараканы.
— Я хочу сказать, — сказал я.
— Скажи, Фома, — подняв лапку, прошептал Еремей.
— Тараканы! — сказал я. — Вопрос сегодня один: договор с Семёновым. Буфета не будет. Скандирующей группы не будет. Антресольные, если хотят автономии, могут её взять хоть сейчас и делать с ней, что хотят. Если плинтусные имеют что-нибудь против подраковинных или наоборот — пожалуйста, мы готовы казнить всех. Но сначала надо договориться с Семёновым.