Яков Иванович Мерперт
Мелитина Михайловна Мерперт (Каринская)
Далее было крещение. Мать рассказывала, что пришло много детей — знакомых и незнакомых — с поздними осенними цветами. Баронесса Тизенгаузен подарила подушку, на которую и возложили меня по извлечении из купели. И вряд ли предвидел я, что придет день, когда я омочу руки в священных струях Иордана. Отец пел в церковном хоре. Некогда, одновременно с I Киевским юнкерским училищем, учился он и в Киевской консерватории. Был у него баритональный бас. И постепенное познание мной окружающего мира, а особенно, начал человеческой культуры, происходило под его пение. Иногда в порядке, обратном обычному: «Бориса Годунова» вначале Мусорского, потом Пушкина; «Демона» раньше Рубинштейна, затем Лермонтова; «Филиппа II» вначале Верди, потом Шиллера... Конечно, все это позже, но довольно ранние воспоминания, некоторые их обрывки прорываются через, казалось бы, густую пелену последующих десятилетий вплоть до нынешних времен. И не хватит никаких слов благодарности отцу, открывшему мне этот волшебный мир, включавший и исторические сюжеты. Мой отец не только пел. В годы I Мировой войны он был артиллерийским офицером (поручиком) на Юго-Западном и Центральном фронтах. Являлся он дважды Георгиевским кавалером.
Не помню, естественно, когда и как возникли у меня первые зачатки интереса к «делам давно минувших дней». На какой основе? Не на мистической же связи отмеченных выше дат, восходящих к освобождению души Тутанхамона из трехтысячелетнего плена? Думаю, что без мистики можно спокойно обойтись. А вот без почвы нет.
Трех с лишним лет от роду впервые вывезли меня на дачу. Приехал «ломовой извозчик» с телегой и поглотившем все мое внимание конем (свидетельство очевидцев), погрузил весь скарб, меня посадили в середину и повезли. Ехали целый день от Староконюшенного до деревни Воробьевки. Стояла она на Воробьевых горах: там, где некогда Герцен и Огарев давали свою известную (хотя кому известную — неизвестно) клятву, а ныне стоит главное здание Московского университета.
Тогда деревня славилась превосходными яблоневыми садами, изумительным русским пейзажем и несравненным видом на саму Москву и «сорок сороков».
Храм Христа Спасителя. Фото 1931 года (до его разрушения)
Дом Трубецких на Арбате. Фотография 1920-х гг.
Вид Арбата от начала улицы. Фотография начала. XX в.
И еще к деревне подступали несколько групп курганов аборигенов этого края, хозяев его — вятичей. Вряд ли я предчувствовал тогда, что через 15 лет буду участвовать в их раскопках со студентами истфака МГУ как доброволец от археологического кружка Московского дома пионеров (руководил раскопками Артемий Владимирович Арциховский). Но до этого было еще очень далеко. Взбегать же на эти бугры и съезжать с них, было уже приключением и порождало ряд принципиальных вопросов: Что это такое? Почему их так много? Почему они скользкие? И прочие бесчисленные «почему». Таким вот образом возникала почва для интересов, оказавшаяся очень благодатной. На свои вопросы я получал образные, доходчивые, интересные ответы от моей матери — Мелитины Михайловны Мерперт.
Поразительно красивой, яркой и талантливой девушкой, серьезно увлекавшейся русской историей, литературой, живописью, она в 17 лет ушла из Екатеринославского университета на Самарийские сестринские курсы, а далее на фронт, как уже упоминалось, хирургической сестрой военно-санитарного поезда. От нее я впервые узнал слова «славяне», «племена», «князья», «богатыри». Чуть ли не первым стихотворением, которое я от нее услышал и на всю жизнь запомнил, была «Песнь о вещем Олеге». Очень рано, лет с шести, она начала осторожно, ничуть не перегружая преждевременными познаниями, водить меня в музеи. Это я уже помню: те самые «наплывы детских лет», о которых упоминается выше. Порядок здесь был необычен. Первым был Шереметьевский дворец в Останкино. Самый общий осмотр сопровождался рассказом о Прасковье Ковалевой, ставшей великой Жемчуговой, а далее и Шереметьевой. Затем Музей изящных искусств, первые понятия об античности, о мифах, «о коне деревянном и о подвигах славных вождей троянских». Мифами буквально грезил и играл в их героев наряду с былинными богатырями, далеко не всегда находя понимание у своих сверстников. Семи лет впервые переступил порог нашего замечательного Исторического музея, а значит и собственного будущего. Более всего тогда запомнил там бивни мамонта, картины Семирадского и (по-моему, в 4-м зале) портрет В.А. Городцова, ибо уже слышал о нем и о «дедушке А.А. Спицине» от той же матери.