И еще одна «хохма» почти в том же стиле, о которой рассказала моя мама, осталась в моих воспоминаниях. В этот раз бабушка Хана пекла пряник. Когда она вышла во двор за водой, Сара-Минделе, присмотревшись, как ее мама посыпает пряник сахаром, решила показать свое умение готовить. Но вместо сахара маленькая хозяюшка посыпала их песком. Мы с братом смеялись до слез, когда мама рассказывала нам эту историю и при этом с мастерством артистки изображала выражения лиц дедушки и бабушки, когда они взяли в рот этот пряник.
В четырнадцать лет, совсем уже взрослая, моя мать стала намотчицей и до поздней ночи при свете удушающих нефтяных лампочек наматывала у ткачей шпульки. Очень скоро она приобрела славу опытной специалистки в своей профессии, и ткачи Балета охотно приглашали ее к себе на работу. И действительно, когда мама брала меня с собой к ткачам, я не единожды был свидетелем того, как виртуозно она прикручивала сотни нитей законченной кеты (шпульки) в ткацком станке к новой кете. При этом она постоянно тихонько напевала песню своим нежным голосом.
В пятнадцать лет, уже работая в Лодзи на ткацкой фабрике Познанского, моя мать примкнула к профсоюзному движению. В это же время, не выдержав фанатичный религиозный гнет у себя дома, она ушла из дому и начала самостоятельную жизнь.
Ее молодость прошла в изматывающем труде. Кто в ее годы и в ее среде знал об учебе в школе? Но все-таки, посещая рабочие кружки, моя мать научилась читать и писать немножко на идиш, как она любила выражаться. Она начала глотать книжки и прочитала при свете лампадок известных еврейских и западноевропейских классиков. Она не просто читала, она буквально впитывала в себя, как гриб, каждое произведение. Меня всегда удивляло, как ее память до конца жизни сохранила все, что она прочитала. Она с редким понятием и глубиной воспринимала прочитанное. Для нее не было большего удовольствия, чем обсуждать с друзьями и домашними произведения ее любимых писателей: Толстого, Достоевского, Мопассана, Тургенева, Гюго, Флобера, Менделе, Переца, Шолом-Алейхема, Опатошу, Номберга, Аврома Рейзена, Довида Эдельштадта и многих других.
Не имея ни одного класса образования, она часами могла говорить о литературе, театре, искусстве, а в более поздние годы также и о политике. Она не пропускала ни одного литературного вечера и встречи в Лодзе с писателями своего времени. Она слушала, как читал Шолом-Алейхем, Шолем Аш, Перец, Номберг, Сегалович, она присутствовала на выступлениях Каминской, Адлера, Туркова.
В образе моей матери – простой еврейки – чудесно сплетались разум и красота истинного человека из народа. С ней любили беседовать известные еврейские писатели уже в мое время в Харькове. С некоторыми из них она подружилась и в течение долгих лет была вхожа к ним домой.
Моя мать была редкой красоты: симпатичная брюнетка с большими серыми, лучистыми глазами, светящимися умом. Но одновременно, в особенности в зрелые годы и на старости, в них были скрытая печаль и разочарование.
Я ни на йоту не преувеличу, если скажу (и так говорили все, кто ее видел и знал), что моя мама была из тех красивых женщин, которые могли украсить собой любое общество. Точеные черты лица делали ее похожей на тип античных гречанок. Интересно, что она никогда в жизни не пользовалась косметикой, может быть потому, что своей женской интуицией чувствовала, что малейшая косметика умалит ее природную красоту. Она не только сама не пользовалась косметикой, но была врагом ее, и я бы сказал, с отвращением смотрела на женщин с вульгарно накрашенными губами и подведенными бровями. Это самое чувство было передано и мне.
Что касается одежды, то, кроме того, что она не располагала материальными возможностями, она была донельзя скромна и никогда не стремилась к красивым дорогим вещам, к тому, чтобы украшаться и «показать себя». Мне кажется, что в этом случае она бы потеряла свой вид. Она также была равнодушна к предметам роскоши, дорогим вещам. Ей очень мало требовалось, и это ее отличало от многих женщин, над которыми она стояла значительно выше в своих духовных потребностях и, мне кажется, этим гордилась сама перед собой. Должен признаться, что, начиная с детства и до последних лет жизни моей матери, мне было очень приятно слушать, как везде, где бы моя мама ни показывалась, все вокруг с восхищением говорили: «Какая красивая у тебя мать». Я сам не мог привыкнуть к ее красивому облику и, когда мне приходилось видеть, слышать или читать о красивых женщинах, я их всегда сравнивал с моей мамой, и всегда мой выбор был в пользу последней.