Может сложиться впечатление, что я хочу показаться с хорошей стороны. Ни в коем случае. Я был неплохим помощником для моих родителей, тяжело трудившихся на фабрике. Но тут идет речь не обо мне, а о моей матери. Уже в более поздние годы, когда я с большими трудностями поступил в институт и попал в число студентов-отличников, моя мама этим гордилась и, когда кто-либо жаловался, что ребенок не хочет учиться, она успокаивала собеседника, ссылаясь на пример со мной. Я помню, как она тронута была, когда я к ней пришел с дипломом врача. В ее глазах появились слезы и она с чувством сказала: «Ну, слава богу, мое дитя, если бы Гедалья-капцан встал с того света и увидел своего внука доктором».
Когда я, время от времени, потом приезжал к моей старой матери в Харьков, она меня водила по своим знакомым, и я ей не отказывал в этом, понимая, сколько удовольствия в ее одинокой тяжелой жизни доставляю ей такими визитами. Помню, как гуляя со мной, одетым в военную форму подполковника, по харьковским улицам, она с интересом и удовлетворением наблюдала, как младшие офицеры отдавали мне честь, и она на всякий случай меня спрашивала: «А это кто?» В последние годы своей жизни наши встречи были единственными радостными для нее днями. Я не раз предлагал моей маме переехать жить ко мне, хотя мое положение, как военного, не было стабильным в смысле постоянного места жительства. Но она меня всегда от этого отговаривала. Больная, немощная, она боялась стать мне в тягость и, кроме того, она очень ценила свою самостоятельность.
Умерла моя мама в Харькове 27 января 1971 года в возрасте 78 лет. Когда я прилетел по вызову своего брата, мать моя лежала в госпитале с затуманенным сознанием и меня не узнала. Назавтра она скончалась. Мы с братом похоронили ее без всяких цветов согласно ее завещанию. «Ты не должен разрешать никому возлагать на мою могилу никакие венки ни от кого. Я их не имела при жизни и после смерти они мне тем более не нужны. Памятник такой, как подобает Гедальи-капцана дочери. Еще раз напоминаю – никаких венков».
Мне кажется, что завещание отражает настроение моей матери, ее философский взгляд на жизнь: «Мой дорогой Беньюмин! Я хочу написать тебе несколько слов перед тем, как проститься с глупой жизнью, еще более глупым миром, не давшим мне никакой радости. Поэтому мне не очень жаль, что я готовлюсь в путь, от которого никто не может спрятаться: ни бедный, ни богатый, ни умный, ни глупый. Все равны – это величайшая истина, которая мне открылась. И я не страшусь, хотя и не знаю, когда это случится. Вскорости, или, возможно, это может еще затянуться. Это не зависит от меня, как захочет ангел смерти: если он не будет бюрократом и сделает свое дело… Как ему будет удобно…» и т. д.
У меня сохранилась пачка писем, которые мама мне написала в разные времена. В минуты невзгоды я развязываю священную для меня пачку и беседую с моей великой мамой. Часто, когда я в чем-то сомневаюсь или мне нужно решать различные дела, я обращаюсь мысленно к моей маме и прислушиваюсь, что она мне подсказывает или представляю себе, как она поступила бы в том или ином случае. Я ее постоянно чувствую возле себя и в себе. Если человеческие души бессмертны, я бы лишь хотел одного: когда я закрою глаза, чтобы наши с ней души встретились.
Отец
Писать о моем отце без боли невозможно. Молодой, красивый, он пал невинной жертвой мрачного 37-го. Когда я думаю о его судьбе, а я об этом думаю часто, я пытаюсь представить себе весь ужас его чистой души, когда в ту злополучную ноябрьскую ночь его забирали из дому. Я пытаюсь себе представить те моральные и физические страдания, которые он перенес в северных лесах в арестантском ватнике при 50-градусном морозе с сознанием своей абсолютной невиновности.
Кто еще так любил Советскую Россию, как мой отец? Кто еще так рвался сюда из антисемитской Польши? Кто еще так благословлял страну, которая дала ему работу и равноправие? Страну, где для его сыновей были широко открыты двери для образования и совершенствования? Это был фанатик, который узнав из газет о каждом достижении страны, воспринимал его с восторгом и радостью, как собственный праздник, и когда в его присутствии кто-то ворчал и жаловался на трудности, всегда восставал против этого. Страдания, которыми пропитаны его письма из лагерного барака, по сей день хранящиеся у меня, удваивались при мысли, что страдает он не один, но и вся его семья. Мечтатель и оптимист по натуре, мой отец до последнего вздоха верил, что справедливость, в конце концов, восторжествует. И она таки восторжествовала. Но слишком поздно.
Мой отец, Вольф Бранд, родился в Лодзи в 1891 году в большой бедной семье. Он был самым старшим среди четырех братьев и сестры. Его отец рано умер. Его мать, мою бабушку Хейвэд[19], я помню очень смутно. Это была высокая, стройная, красивая еврейка. В нашем доме она была редкий гость и заметного следа в моих воспоминаниях не оставила. Ранние детские годы мой отец провел в хедере и в полной мере испытал на себе «прелести» хасидизма. С двенадцати лет Велвл уже гнул спину у ткацкого станка и зарабатывал на семью. Он работал у ткачей на дому и на больших фабриках Познанского и Гаера.