В праздничные и субботние дни мой дед светился, как король. Одетый в шелковую капоту[8] с причесанной празднично бородой он выделялся своей красотой, своей стройностью… В такие дни мой дедушка становился как бы мягче, чем всегда. Его большие печальные глаза излучали какую-то особую торжественность. Вот так, мне казалось, выглядел пророк Моисей (Мойшэ-рабейну). В такие минуты дедушка был ко мне более расположен, забывал мои грехи, сажал к себе на колени, ущипнув меня за щеку: ну, сорванец, расскажи что-нибудь деду… Я стеснялся и не знал, что ему рассказать. Но все равно: сидеть на коленях у деда и вдыхать его чудный праздничный запах было очень приятно.
Почти каждую субботу и каждый праздник, после обеда, дедушка закрывал комнату на крючок и среди ясного дня раздавалось пение в два голоса: деда с его мягким басом и Мойшеле с его сладким тенором. Пели они канторские отрывки из молитвы и субботние песни. Это были самые счастливые минуты в жизни этих двух людей. Я помню, как однажды мне удалось через широкую щель в дверях подсмотреть их концерт. Это было исключительное зрелище. Оба еврея сидели в жилетках и тапочках друг против друга за столом, борода Мойшеле лежала на самой скатерти и оба, с полузакрытыми глазами, дирижируя руками, тянули приятный и грустный хасидский напев. Вдруг этот напев оборвался и начался у них фрейлехс. Они притопывали ногами и прихлопывали в такт руками, горб у Мойшеле ожил, как барабан на спине уличного барабанщика, и пританцовывал в такт. Эти звуки вырывались из тесной комнатки в коридор, где собирались соседи по дому, которые с удовольствием подпевали закрывшимся друзьям. Это длилось до тех пор, пока не раздавался такой звук, что, казалось, старый дом зашатался и стены рассыпаются… Мы, дети, подражали взрослым, и был такой шум, что можно было оглохнуть.
Вот приходит мне на память, как однажды мой дед взял меня с собой в синагогу. Это был погожий осенний день, который начался так празднично и торжественно, а закончился для меня совсем невесело. Несмотря на то, что я вырос в еврейской среде, в среде религиозных людей и фанатиков, я первый раз переступил порог синагоги. Это может показаться странным, но так это и было. Мои родители еще в ранней юности порвали с религией, ушли из своего фанатичного окружения, пристали к прогрессивному рабочему движению и с годами стали противниками любой религии. В таком духе и я был воспитан и вместо грязного хедера я посещал единственную в городе еврейскую народную школу. Соседи на нашу семью смотрели косо; мы для них были неевреи (гоим) и отступники[9], бегавшие по двору без головных уборов и питавшиеся свининой. Я помню как в пасхальные дни, для того чтобы не дразнить набожных соседей – хасидов, мы ели хлеб при закрытых дверях… Нередко мне доставалось за мое безверие от местных мальчишек из хедера, и я страдал от их всевозможных козней. Ежедневно, идя в школу, я проходил мимо синагоги, но вот идти туда из-за моего «ортодоксального неверия» я не отваживался, хотя мне так хотелось туда проникнуть и посмотреть изнутри почерневшее за годы мрачное здание. Так что мое первое посещение этого дома выглядело, как будто бы я сделал первый шаг на только что открытом острове.
С напряженным вниманием я оглядывал просторный зал, где собрались празднично одетые евреи, в большинстве своем ремесленники и мелкие торговцы. Здесь царило праздничное настроение; отмечали веселый праздник – Симхестойрэ[10]. Шум стоял необычайный. Я с удовольствием смотрел, как многие из присутствовавших встречали деда приветствием: «С праздником, реб Гедалья!» – и уступали ему дорогу. Мойшеле-горбун тут как тут, как будто вырос из-под земли, взял деда за руку, как мальчик, и довольный пошел за ним. Дед, должно быть, тоже был доволен: впервые он «представил» посетителям синагоги своего внука… и они все принялись меня разглядывать с ног до головы, как дикаря, который только что вышел из леса. Меня это очень огорчало, но я делал вид, что не замечаю этого, и что меня это волнует, как прошлогодний снег.
Вдруг в зале началось оживление, и толпа двинулась к ковчегу[11]. Дед мой также не отставал. Он исчез в толпе, и я остался один, как беспризорник. Шум нарастал. Евреи как-то нагибались, быстро что-то говорили, и я не мог понять, что же здесь происходит… Но вот появился мой дедушка со свитком Торы: «Держи крепко, Йомеле[12]. Не дай бог, если уронишь…» И торжественно добавил: «Это священный предмет…» Я принял от деда свиток торы в парчевом футляре, не зная, что же мне делать с этим «священным предметом». Но вскоре я заметил, что несколько подростков тоже со свитками торы ринулись на середину зала, подпевая и пританцовывая. В полной растерянности я последовал за веселой процессией, неся неимоверно большой, как мне показалось, свиток торы. Вот-вот я его выпущу из моих детских рук – так тяжел был этот груз для меня… «И что тогда будет?» – я покрылся холодным потом и почувствовал, как сердце стало учащенно биться. Я уже больше ничего не видел и не слышал, что происходит вокруг меня, и все мои мысли были направлены на то, чтобы удержать «священный предмет» в руках…
9
Так называли евреев, которые отошли от религиозной жизни или перешли в другую веру –
10
Симхат-Тора (радость Торы) – в этот день завершается годичный цикл чтения Торы и сразу же начинается новый цикл.