Помнится, это было необыкновенно красивое, необыкновенно характерное для него построение, навеянное ночным созерцанием бесчисленных миров. Основная мысль его резюмировалась известным изречением апостола: "Ина слава солнцу, ина слава луне, ина слава звездам; звезда бо от звезды разнствует во славе".
- Нет таинственнее загадки, чем эти бесчисленные огни, горящие над нами. Миры оторваны в бесконечном пространстве и взаимно отчуждены в своем бесконечном отдалении. Но в предвечной любви собран этот распавшийся на части мир; в предвечном замысле все едино - и звезды, и мы, люди, которые их созерцаем из нашего беспредельного отдаления. Люди духовно связаны со звездами; и оттого-то говорится в Писании о грядущей славе людей, облеченных в солнце и звезды. У каждого - своя звезда не в переносном, а в буквальном значении слова. Ибо в мире, каким хотел и предвидел его от века Бог, нет мертвого вещества. Все вещество должно собраться вокруг перворожденного всей твари - человека - и в нем одухотвориться. И, когда соберется вокруг человека, очеловечится все земное и небесное, тогда мир увидит человечество, облеченное в солнце и звезды. В этом и заключается та грядущая слава человека и мира, о которой говорят слова апостола. Осуществится эта слава {84} в полноте своей в конце веков. Но и сейчас судьба каждого человека духовно связана с предназначенною ему звездою, и в этом заключается правда астрологии.
У меня нет под руками ни этого этюда, ни других произведений покойного брата, о которых я знаю только из его рассказов, далеко не в полном виде сохраненных моей памятью. Но я не сомневаюсь, что центральные, первые его мысли - те мысли, которыми он жил, выразились именно в этих юношеских произведениях, а не в тех ученых трудах которые увидели свет.
Понятно, почему это случилось. В этих юношеских произведениях он непосредственно, молодо, а поэтому, быть может, иногда и наивно высказывал то, что он больше всего любил, и то, для чего он жил. Но к любви своей он относился с особым целомудрием, которое составляет отличи подлинного мистика, и с тем благоговением, которое боится оскорбить свою святыню грубым к ней прикосновением или неудачной попыткой выразить в словах неизреченное... А кроме того он, веривший, что сердце человеческое есть око, которым познается высшее откровение Духа, был чужд той легкомысленной веры в чистоту этого ока, которая составляет характерное отличие многих современных мистиков. Он не доверял своим интуициям, тщательно проверял их судом своей христианской совести и в особенности тщательно готовился к тому, что он считал своим главным философским делом. По причинам, о которых уже было здесь {85} упомянуто, приготовления эти были прерваны смертью, и самые дорогие, главные для него мысли так и остались невысказанными.
Всего каких-нибудь десять лет со дня вступления его на литературное поприще, с 1889 по 1899 год, а может быть и того меньше, он мог отдаваться величайшему для философа счастью погружения в мысль и созерцания духовного. Потом начались те тяжелые предродовые муки России, которые с удвоенной силой переживались всеми теми университетскими деятелями, которые горячо и глубоко любили нашу учащуюся молодежь, тогда шедшую в авангард всего общественного движения. Помню одно тревожное письмо, полученное мною от него года за два, за три до его кончины. Оно было написано из деревни под впечатлением нескончаемых ливней, мешавших убрать обильный урожай. "Вот так-то и я с своими мыслями," писал он мне, "много их накопилось в результате целой умственной жизни. Жить осталось не много, надо торопиться убрать на зиму все, что можно собрать из этой умственной жатвы,- только бы не опоздать." Увы, предчувствие его не обмануло.
- Он и в самом деле опоздал с уборкой. Когда подумаешь, какие умственные ценности благодаря этому погибли, на душе становится бесконечно больно. Но боль эта претворяется в радость, когда вспоминаешь о том, ради чего они погибли.
Умственные созерцания, мысленные богатства были отданы в жертву той любви, которая испепелила его сердце. Сердце не выдержало этих мук за Россию, и он умер в самом расцвете своих {86} сил. Но именно благодаря этому, казалось бы, преждевременному концу, в мире было явлено то, что бесконечно выше и науки, и философии, и всего того, что есть великого в мысли. - Было явлено великое человеческое сердце. Ему, утверждавшему, что никем не ведомое существо, отдавшее душу на алтарь любви, превыше всех Наполеонов и Цезарей вместе взятых, было дано совершить тот самый подвиг, который он считал высшим счастьем для человека. Неужели же этот подвиг не вознаграждает и его, и Poccию за все то, что в нем и вместе с ним ушло в могилу. Когда просветляется и прославляется человеческий образ, - то тем самым сохраняется на веки для потомства и утверждается все его духовное содержание. Ибо этот живой, говорящий образ сильнее и могущественнее всякой мысли действует на человеческие души. В этом человеческом лике - вся та духовная жатва, которую не успела "убрать на зиму" человеческая рука, вся та философия, которой не дано было выразить его философским произведениям.
Он с юных лет жил мечтою о грядущем человечестве, облеченном в солнце и звезды. Но как доказать, что это не мечта, а правда. Мысль отвлеченная никогда не бывает на высоте этой задачи, потому что неизреченное можно только явить, но не доказать. Чтобы люди услышали "музыку сфер", чтобы они были озарены хоть слабым отблеском грядущей "звездной славы", для этого нужно, чтобы перед ними предстал действительно светлый человеческий облик. Для этого {87} человек должен не писать о звездах, а на деле стать звездой для грядущих поколений. Блаженны те, кому это удается.
Блаженны и те, кто их родили, воспитали и вырастили. Все те, кому дорог образ мыслителя и великого русского гражданина - кн. С. Н. Трубецкого, должны помнить, что этот образ - духовный дар Ахтырки и ее завещание России. Все ахтырское прошлое, в его душе очищенное и просветленное, отдано на служение родине. В ней чувствуется и редкое благородство архитектурных линий жизни, и могучий внутренний подъем музыкальных душ его отца и матери, и весь прекрасный звучащий мир рубинштейновского творчества; но сильнее всего и громче всего - тот призыв лаврского колокола, который вещает миру: "Больше сея любви никто же имать, да кто душу свою положить за други своя."
30 марта 1917 г.