При всей своей доброте, дедушка Лопухин был сыном своего времени, он был убежден в своей отеческой власти над дворовым, которая обязывала его сочетать любящую доброту со строгостью. И, в случаях исключительно тяжелой вины, он приговаривал к сечению. "Дети" этому, разумеется, не могли сочувствовать. Но в семье Лопухиных было одно существо - головою выше своих братьев и сестер, - превосходившее всех и даровитостью природы, и в особенности глубиною своего сердца. Это была моя мать.
Она росла свободно, весело вместе с другими среди лопухинской вольницы. Один холм в Меньшове до сих пор называется в ее честь "Сониной горой", потому что она там однажды, девочкой, ускользнув от надзора старших, вскочила верхом на неоседланную крестьянскую лошадь и на ней носилась по горе. Но общая веселость и жизнерадостность лопухинского облика в ее душе совмещалась с тем горением духовным, которое у ее братьев и сестер давало только искры, а у нее разгорелось в пламя.
Тот первый случай, когда она узнала, что дворового повели сечь, был для нее днем глубокого душевного потрясения. Это была целая буря негодования, бунт против отца, сопровождавшийся бессонными ночами, проведенными в рыданиях. Надолго она почувствовала от него отчуждение; в лопухинской семье это был, сколько я знаю, единственный случай отчуждения, столь глубокого. {30} Чтобы преодолеть это отчуждение, понадобилось то высшее духовное развитие и та душевная широта, которая дала впоследствии ей возможность понять, что это сечение было не столько личною виною дедушки, сколько общей виною его среды и притом виною унаследованною.
Это не был мозговой, холодный "либерализм", потому что мозговой рассудочности и холода в Мама вовсе и не ночевало. Это была душа - та самая душа, которая потом одухотворила и Ахтырку, наполнила неведомой раньше благодатью красивые архитектурные формы ее усадьбы и местности, сотворенной другой любящею материнскою рукою. Через нее совершилось то вторжение Меньшова в Ахтырку, которым была создана вся духовная атмосфера нашего детства и отрочества. Но в то же время это было и преображение самого Меньшова, потому что Мама была куда серьезнее, сильнее и глубже среднего меньшовского уровня.
{31}
III.
Папа и Мама в Ахтырке.
Что это была за духовная атмосфера? Может быть, это самообман, может быть, это только мое личное ощущение, но мне и теперь, через сорок лет после нашего последнего отъезда из Ахтырки, кажется, что мы там дышали благодатью, словно благодатью был там полон каждый глоток воздуха.
Помню четыре кроватки в детской, в очень раннем моем детстве, когда мы, мальчики, еще не были отделены от сестер; на кроватках - кисейные занавески от комаров и образочки. В открытое окно врываются всякие вечерние деревенские звуки, - однообразный и как бы скрипичный унисон комаров, протяжная верхняя нота песни вдали, редкий и тем более таинственный удар церковного колокола; а надо всем этим - громкое утверждение радости жизни, целая симфония, исполняемая оркестром многочисленных стрижей, вылетавших на закат из гнезд над окнами господского дома. Меня всегда ужасно радовал этот знак птичьего доверия к нашему дому, который они признавали своим гнездом. Я тоже, слушая их голоса в эти вечерние часы, был полон ощущения какого-то глубокого доверия к гнезду. Правда бывали и страхи. Ночь с ее {32} неизвестностью бесконечно страшна; дети лучше нас, взрослых, это понимают и гораздо глубже чувствуют. Оттого-то ребенок любит заснуть засветло и боится остаться один в темноте. И вот, я помню, в эти вечера, Мама сидела у открытого окна и читала громко Revue des deux Mondes, a мы засыпали под звуки этой монотонной и в то время непонятной нам французской речи: именно непонимание и требовалось для успокоения. Правда, меня интриговали заглавные буквы оранжевой обложки журнала, и я, учившийся чтению уже с четырех лет, пытался разобрать их по-русски, читая французское R как русское Я и удивляясь, почему оно написано навыворот; но именно этого рода "искания" детского ума, под звук родного, монотонного голоса, всего скорее усыпляют, восстанавливая доверие к ночи. Утро начиналось без Мама; она вставала позже, но тем не менее и тут все было полно ее невидимым присутствием. Я помню эту всегдашнюю радость пробуждения, которой вторили уже не стрижи, а другой оркестр, - оркестр лягушек, громко, властно квакавших из залитой солнцем и покрытой белыми водяными цветами реки у подножия холма - под усадьбой; но лягушачьи голоса покрывались визгом и хохотом детей, расшалившихся в кроватках. А тотчас вслед за тем слышался нянин бас: "Сийчас мама скажу, сийчас, вот погодите, только вот проснется, вот увидите, вот увидите!" - Но визг и хохот не унимались, а издали слышался добрый, но старающейся быть строгим {33} голос Папа (Кн. Николай Петрович, родился в 1828 г., скончался в 1900 г., был женат первым браком на графине Л. В. Орловой-Денисовой, вторым на С. А. Лопухиной; был вице-губернатором в Калуге, потом почетным опекуном в Москве.) на распеве: "Это что такое? Сейчас шлепки дам". - Но шлепок мы не боялись. Все эти ранние впечатления яркие, но отрывочные и как будто случайные: вот, например, цветочек с золотом на обоях над моей кроватью; под цветочком - дыра. Как сейчас помню, как я, лежа больным в этой кроватке, сажал за эти обои муху, - вылезет или не вылезет... Но присмотритесь внимательно к этому мусору незначительных воспоминаний: если среди них попадаются крупинки золота, он всегда сосредоточиваются вокруг какого-либо любимого человеческого образа.
Вот, например, казалось бы, мелочь. Моя маленькая сестренка, кажется, Тоня (Княжна Антонина Николаевна, замужем за Ф. Д. Самариным, род. в 1864 г., скончалась в 1901 г.) - ползает под столом после обеда и собирает крошки. Она знает, что это запрещено, и потому говорит :