Тут было желание помочь Poccии и в то же время полное нежелание приносить для этого какие бы то ни было жертвы. Противоречивы были прежде всего газетные сообщения о намерениях французских властей. Одним и тем же министрам приписывались программные заявления о необходимости "борьбы до конца" против большевизма и в то же время лозунг "ни капли французской крови". Хотелось верить, что корень этого противоречия - неверные газетные сообщения. Но та же двойственность поражала и в разговорах тех французов, с которыми приходилось сталкиваться в Одессе.
Помню банкет, данный одесситами в честь союзников. На разных концах залы я слышал говор французских офицеров.
{172} "Ну да, конечно, мы вам поможем восстановить порядок и освободиться от большевиков". Я подсел к столу, где говорились такие речи и начал усердно подливать в бокал офицеру-моряку. Когда вино развязало ему язык, он договорил свою мысль до конца. "Ну, да, конечно, мы вам поможем, но сражаться за вас мы не будем, это уже дело самих русских". И разговор сразу перешел на немцев. Тут я испытал тяжелое впечатление; мой собеседник захлебывался от злобы. "Вы не знаете, говорил он, что мы с ними сделали и что мы с ними еще сделаем. Пусть подохнуть с голода мерзавцы, мы их будем морить, мы сделаем так, чтобы они никогда не встали. Мы у них отняли сельско-хозяйственные машины, флот, локомотивы. Посмотрим, как они будут питаться. Того ли они заслужили".
В общем разговоры, которые я слышал, оставили во мне впечатление, что французы в гостях у русских стараются быть любезными и говорят без внутреннего убеждения пустые фразы о помощи нам, в которые сами не верят, но в душе у них нет места для Poccии. Жажда отдыха и мысль о мести немцам - вот и все, чем они живут в данную минуту. Солдаты - те были еще откровеннее: "Чорт с ней, с Poccией, говорили они, на кой чорт нас привели сюда и какое нам дело до большевиков. Эх, кабы большевики пришли в Одессу, тогда нас бы поскорее отсюда убрали. Да здравствуют большевики, мы их не боимся, потому что мы сами рабочие". Таково общее содержание французского солдатского говора, который приходилось слышать русским на улицах. Благодаря нежеланию французов драться, большевицкая пропаганда находила среди них благодарную почву. И большевики не теряли времени, они составляли и распространяли прокламации массами. Меня всегда поражали умение и неутомимая энергия большевицкой пропаганды. В то же время наша пропаганда сводилась к нулю частью благодаря косности буржуазных организаций, частью благодаря препятствиям, какие он встречали в деле печатания своих брошюр. В январь 1919 года по поручению Совета государственного объединения я составил в несколько дней брошюру "Les bolcheviks et le bolchevisme" ("Большевики и большевизм".) для французских солдат и сдал в печать, а сам ухал в командировку в Екатеринодар. Когда спустя две недели я вернулся оттуда, рукопись еще не была набрана, так как лицо, которому было поручено это дело, таскало ее в кармане. Потом целых полтора месяца тянули набор несчастных тринадцати страничек. В конце концов брошюра была напечатана и начала распространяться лишь в марте 1919 года, всего за несколько дней до сдачи Одессы большевикам. Кроме косности и равнодушия своих тут повлияла и обструкция со стороны типографии, которая очевидно умышленно задерживала выход брошюры. Произведения большевицкие в то же самое время умножались чрезвычайно быстро.
Настроение войск отражалось на действиях властей. Энно часто и убедительно писал в Париж, требуя энергичного вмешательства в русские дела. Его pyccкие друзья, в том числе и некоторые {173} члены Совета государственного объединения, читали его донесения. И тем не менее французские войска в течение двух месяцев почти не прибывали и продолжающаяся блокада Петлюры чрезмерно вздувала цены на предметы первой необходимости. Положение становилось критическим, недовольство в населении росло и авторитет французов благодаря их бездействию падал все ниже и ниже. "Победители немцев" производили впечатление полного бессилия. Донесения Энно видимо не встречали сочувствия в Париже. В конце концов он утратил всякое влияние. В Одессу прибыл генерал д'Ансельм со своим начальником штаба Фреденбергом и с этой минуты значение Энно было сведено на нет. Руководящая роль в политике перешла к высшему военному командованию.
Поведение генерала д'Ансельма и его помощника было более чем странно. Генерал систематически отказывался принимать депутации от русских политических организаций, отговариваясь тем, что он солдат и не вмешивается в политику. Но в то же время он тотчас по прибытии в Одессу принял местного начальника украйнских войск - генерала Грекова и начал с "петлюровцами" весьма двусмысленные переговоры. Переговоры эти с врагами единой России не могли не смутить русских общественных деятелей. Их смущение разделял Энно, который пожимал плечами и намекал на то, что новые руководители ничего не понимают в политике. Президиум Совета Государственного Объединения пытался вступать в объяснения с генералом д'Ансельмом, который произвел на нас впечатление человека невежественного и неумного.
В наших словах он не понимал самого главного: мы ставили ему на вид, что всякие разговоры с Петлюрой и его сторонниками нарушают верховенство добровольческой армии, единственной представительницы русской государственной власти на юге Poccии. A он неизменно отвечал: "я солдат, в политику не вмешиваюсь и стою вне партий, а потому должен разговаривать со всеми. Если бы речь шла о Екатеринодаре, я обращался бы к генералу Деникину, который является хозяином в Екатеринодаре. Но на Украйне хозяин Петлюра: поэтому я должен обращаться к Петлюре". Смущение наше усиливалось тем, что начальник штаба д'Ансельма и главный вдохновитель его политики - полковник Фреденберг был человек несомненно умный. А его роль была боле, чем двусмысленна: покровительство украйнцам сочеталось у него с явно враждебным отношением к добровольческой армии. От представителей последней, в частности от одного из министров, я определенно слышал, что по данным контрразведки, Фреденберг подкуплен украйнцами. Впоследствии, когда Одесса была брошена французами, распространились слухи, будто д'Ансельм и Фреденберг получили за это миллионы от большевиков.
Своеобразное объяснение всей этой политики дал генерал Вертело, приезжавший на двое суток в Одессу. "Вы просто на просто большие дети", говорил он председателю нашего совета - барону В. В. Меллер-Закомельскому: "сами же вы просили меня заступиться за офицеров-добровольцев, взятых в плен петлюровцами. Скажите, как же я мог бы это сделать {174} иначе, чем путем переговоров. Ведь войск у меня почти нет, да и те, которые есть налицо, ненадежны. Знайте, это не те, которые победили немцев". О своих войсках Вертело говорил вообще с величайшей откровенностью.
По его словам, лучшие войска в течение всей войны оставались во Франции. На салоникский фронт давались только отбросы. И вот эти то люди, плохо дисциплинированные и чрезвычайно доступные большевистской пропаганде, были по окончании войны переброшены в Одессу. "Судите сами, что мне с ними делать. К апрелю ожидается прибытие внушительной цифры колониальных (цветных) войск. Прибудут французские добровольцы. Те и другие безусловно надежны, с ними можно будет предпринять решительные действия; но до их появления надо во что бы то ни стало тянуть время и избегать сражений. Могу вас заверить самым решительным образом, что я сторонник единой Poccии и не признаю самостийной Украйны. Но силою вещей я до поры до времени вынужден разговаривать с самостийниками". Таков был общий смысл всех объяснений Бертело.
Положение французов было трагикомическое: победители немцев очутились в Одессе в положении осажденных и все таки не смели проливать ни капли французской крови. А в то же время голод вынуждал расширить зону французской оккупации. Волей неволей приходилось "изворачиваться". В конце концов зона была расширена безо всякого сопротивления: французы заняли Николаев, Херсон, Раздельную и ряд других пунктов. Очевидно, что между ними и петлюровцами состоялось на этот предмет какое-то соглашение.