Идейного воодушевления у казаков чрезвычайно мало; они думают преимущественно о своих выгодах. - Поэтому у них местный интерес преобладает над общим: отсюда их ненадежность для общего дела. Они охотно сражаются за свои домашние очаги, но много менее охотно выходят за пределы своей области - проливать кровь за единую Poccию. В конце концов добровольцам удалось увлечь казачество на Царицын, главным образом потому, что горький опыт убедил казаков в опасности, угрожающей их областям от соседства с непобежденными большевиками. Другим стимулом была, конечно, перспектива грабежа, открывшаяся благодаря победам.
Тут мы имеем, по-видимому, черту общую всем казакам, - кубанским, донским и терским. Понятно, насколько этим подчеркивается заслуга добровольческой армии перед Poccией. Построить единую Poccию на зыбкой почве казачьих и вообще местных интересов было бы совершенно невозможно. Ведя борьбу против большевиков, добровольцы должны были в то же время преодолевать местные сепаратические течения среди собственных своих союзников. Легко себе представить ту силу воодушевления и ту степень стойкости, которая потребовалась, чтобы справиться с этой неимоверно трудной задачей. Ведь измена донских казаков не раз ставила добровольческую армию на край гибели. А в то же время узко понятый местный патриотизм автономных казачьих управлений втыкал ей палки в колеса, где только мог. Нужно было немало трудов и усилий, чтобы вырвать у богатых кубанцев необходимое для добровольческой армии продовольствие: кубанцы вообще крайне неохотно выпускают какие либо съестные припасы из своих пределов; шкурно-желудочными интересами определяется вся деятельность кубанской рады. А между тем для победы над большевиками подвоз хлеба в завоеванные местности не менее важен, чем военные успехи!
На почве борьбы с сепаратизмом между добровольцами и казаками происходят беспрерывные столкновения, но борьба между общими всероссийскими политическими партиями - тут не при чем. Собственно левые настроения в казачестве не имеют глубоких корней. Социальные инстинкты у казаков по существу буржуазные. Левые в собственном смысле, социалисты, как таковые - в кубанской области есть, как и везде, но они лишены реального значения.
Отсюда яркий контраст в политической атмосфере между Екатеринодаром и Одессой. В Одессе - стране, обреченной большевизму, вся политическая и общественная жизнь неудержимо сама скатывалась влево словно по наклонной плоскости. Влево толкал страх накопляющегося революционного настроения, готового перейти в открытое революционное движение. Радикалы всех видов и типов повторяли всегдашнюю ошибку революционных времен: они хотели задобрить массы уступками; многие сторонники добровольческой армии надеялись посулами, да уступками создать боле благоприятное настроение в ее пользу, а между тем уступчивость {190} только усиливала настроения большевистские. В том же направлении, как мы видели, подталкивали и французы. Неудивительно, что при этих условиях самые умеренные даже люди стихийно левели. Изо дня на день я наблюдал это полевение в наиболее консервативных элементах Совета Государственного Объединения. Тут действовал гипноз местной социальной среды.
Наоборот, в Екатеринодаре замечалась столь же естественная тенденция к поправению. Генерал А. М. Драгомиров в беседе со мною и С. Н. Масловым в январе жаловался на "кадетское засилье" в Екатеринодаре, "но знаете ли", продолжал он, "они неудержимо правеют: во многих отношениях даже мы левее их". То же впечатление я испытал непосредственно при встрече с этими самыми кадетами в Екатеринодаре. В Одессе меня поражал тот факт, что даже такие сравнительно правые люди, как А. С. Хрипунов, в общем тип октябриста, и националист граф В. А. Бобринский отступили от начала диктатуры в чистом виде и шли на компромисс с директорией. А в то же время в Екатеринодаре такие определенные кадеты, как В. А. Степанов, решительно заявляли, что впредь до окончания междоусобной войны - единственной носительницей государственного верховенства должна быть диктаторская власть командующего армией. Левый кадет Н. И. Астров, человек всегда стоявший неизмеримо левее меня, при встрече со мной выражал изумление. - "Дайте посмотреть на вас, Евгений Николаевич! Как! Вы там в Одессе ведете переговоры с левыми, а мы-то здесь с ними даже не встречаемся". Астров, видимо, был смущен: он смотрел на меня с чувством зависти и не без угрызения совести. Ему было как будто неловко от своего поправения, и, глядя на меня, он спрашивал себя, не следует ли и им здесь начать разговоры с левыми, чтобы не оказаться "отсталыми". Но для этих разговоров в Екатеринодаре, не представлялось ни случая, ни повода, ни в особенности надобности. Там не было французов, да и гипноз общественной среды оказывал диаметрально противоположное влияние. Я поспешил заверить Астрова в том, что их положение представляется завидным по сравнению с нашим и высказать убеждение в чисто временном демократическом значении наших переговоров с левыми.
В Январе, 1919 года была и другая причина, способствовавшая этому общему поправению в юго-восточной Poccии. Это известия из Сибири от Колчака, которые доставлялись приезжавшими оттуда офицерами. Прежде всего эти посланные выяснили причины крушения директории и переворота, выдвинувшего адмирала Колчака. Из их рассказов всем стало ясным, что директория оказывала на армию разлагающее влияние, так как она допускала пропаганду Чернова и Ко. против офицеров среди солдат. Покончить с директорией оказалось необходимым, чтобы сохранить дисциплину и боеспособность армии. Выяснилось, что Колчаку удалось сформировать мощную и хорошо дисциплинированную армию не только без всякого содействия со стороны социалистических элементов, но вопреки их противодействию. Как это могло ему удаться?
{191} Объясняется это в общем так же, как и зимние успехи добровольцев на северном Кавказе. Армия Колчака формировалась в благоприятной для этого дела общественной среде. Ее главный контингент - сибирское крестьянство, богато наделенное землею и никогда не видавшее хозяйств помещичьих. Благодаря почти полному отсутствию крупного землевладения в Сибири, там нет и того социального антагонизма, который в Европейской России служил главнейшей опорой для большевистской пропаганды. Большевикам нечем прельстить сибирское крестьянство: по своим социальным инстинктам оно не менее, а может быть, и более консервативно, чем казачество. Поэтому нечего удивляться, что все дело Колчака совершалось в атмосфере правого, а не левого гипноза. По-видимому, этот гипноз подействовал и на тех социалистов, которые сочли возможным остаться в составе его правительства после провозглашения его диктатуры. Об этих социалистах офицеры, приехавшие из Сибири, говорили, что они "ручные, домашние", совершенно непохожие на тех, что у нас называются социалистами. И действительно, наши приручению не поддавались. Примирить их с диктатурой оказалось безусловно невозможным!
В итоге уже первая поездка в Екатеринодар оказалась для меня настоящим откровением. До тех пор в Киеве и в Одессе я наблюдал почти исключительно явления общественного разложения и смерти. Все, что я видел, оказалось роковым образом обреченным большевизму. И вдруг в Екатеринодаре мне бросилось в глаза диаметрально противоположное и я ясно увидал, откуда придет спасение для Pocсии.
Оказалось, что незанятая большевиками Россия разделена на две части каким то своеобразным политическим меридианом, проходящим где-то посреди области Войска Донского. К западу от этого меридиана все заражено революционной атмосферой, все неудержимо левеет, все скатывается к большевизму, словно по наклонной плоскости. Наоборот - к востоку противоположная наклонная плоскость: - там все прогрессивно правеет, а вместе с тем и здоровеет. Противоположности общественной среды соответствует и противоположная картина военных действий. К западу от меридиана ошеломляющее успехи большевиков, которые почти без сопротивления завладели Украйной и навели панический ужас на французов в Одессе. А к востоку - столь же ошеломляющее успехи добровольческой армии - зимний разгром большевиков на северном Кавказе, а потом весенний их разгром на Дону и движение к Царицыну! По-видимому, политический меридиан, о котором я говорю, делит на две части не только Poccию, но весь мир. К западу от него все народы Европы, истерзанные, измученные войною и так или иначе революционизированные ею. В частности французские и одесские левые настроения несомненно составляют одно целое. Союзники наши увлекают нас на наклонную плоскость, ведущую к крайней левой, потому что они сами несомненно катятся туда же. Отсюда то взаимное непонимание французов и добровольческой армии, которое мне приходилось наблюдать в течение целой зимы. {192}