А в ответ заячьим душам, торжествующим по поводу того, что положение философии в обществе, по-видимому, ухудшилось, она повторяет то, что Прометей сказал слуге богов, Гермесу:
Прометей – самый благородный святой и мученик в философском календаре.
Берлин, март 1841 г.
Содержание
Предисловие.
I. Предмет исследования.
II. Суждения о взаимоотношении между физикой Демокрита и физикой Эпикура.
III. Затруднения, возникающие при отождествлении натурфилософии Демокрита с натурфилософией Эпикура.
IV. Общее принципиальное различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура.
V. Результат.
Глава первая. Отклонение атома от прямой линии.
Глава вторая. Качества атома.
Глава третья. Атомы-начала и атомы-элементы.
Глава четвёртая. Время.
Глава пятая. Метеоры.
Предварительное замечание.
1. Страх и потустороннее существо.
2. Культ и индивидуум.
3. Провидение и униженный бог.
1. О религиозном феодализме. Ад для черни.
2. Вожделение толпы.
3. Гордыня избранных.
Часть первая.
Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура в общем
I. Предмет исследования
Греческая философия, на первый взгляд, закончилась так, как не должна кончаться хорошая трагедия, а именно: бесцветной развязкой. Кажется, что с Аристотелем, этим Александром Македонским греческой философии, прекращается объективная история философии в Греции, и даже мужественно сильным стоикам не удаётся то, что удалось спартанцам в их храмах: крепко приковать Афину к Гераклу, чтобы она не могла убежать.
Эпикурейцев, стоиков, скептиков рассматривают чуть ли не как неуместный придаток, ни в какой мере не соответствующий своим величественным предпосылкам. Эпикурейская философия представляет собой будто бы синкретический агрегат из физики Демокрита и морали киренаиков; стоицизм является будто бы соединением гераклитовской философии природы, нравственного мировоззрения киников и, пожалуй, ещё аристотелевской логики; наконец, скептицизм есть якобы необходимое зло, выступающее против этих догматических систем. Превращая, таким образом, эти философские учения в односторонний и тенденциозный эклектизм, их бессознательно связывают с александрийской философией. Наконец, александрийская философия рассматривается как полнейшее фантазёрство и хаос, как путаница, в которой, самое большее, можно-де признать универсальность намерения.
Существует, правда, очень избитая истина, которая гласит, что возникновение, расцвет и гибель образуют тот железный круг, в который заключено всё человеческое и который оно должно пройти до конца. В таком случае не было бы ничего удивительного, если бы греческая философия, достигнув в лице Аристотеля высшего расцвета, затем увяла. Но смерть героев подобна закату солнца, а не смерти лягушки, лопнувшей с натуги.
Кроме того, возникновение, расцвет и гибель – совершенно общие, совершенно смутные представления, в которые, правда, можно вложить всё, но с помощью которых нельзя ничего понять. Сама смерть заложена уже в живом, и присущую ей форму следовало бы поэтому рассматривать – точно так же, как и данную форму жизни, – в её специфической особенности.
Наконец, если бросить взгляд на историю, то представляют ли эпикуреизм, стоицизм и скептицизм частные явления? Не представляют ли они основные типы римского духа, ту форму, в которой Греция перекочевала в Рим? Не являются ли они по своему существу настолько характерными, мощными, вечными, что даже современный мир должен был признать за ними полное духовное право гражданства?