— Скажите, как далеко отсюда до Ильгенберга?
— Пять часов. Господин, что спит наверху, собирается утром туда же. Он из Ильгенберга.
— Вот как. И что он здесь делает?
— Дрова покупает. Он приезжает каждый год.
Трое крестьян не вмешивались в наш разговор. Я решил, что они лесовладельцы и возчики, у которых торговец из Ильгенберга покупает дрова. По-видимому, они принимали меня за дельца или чиновника, и мне не доверяли. Я тоже не обращал на них внимания.
Едва я закончил ужин и откинулся в кресле, как вдруг снова послышалось пение, громко и совсем близко. Девичьи голоса пели о прекрасной жене садовника, на третьем куплете я встал, подошел к кухонной двери и тихо потянул ручку. Две девушки и пожилая служанка сидели за белым еловым столом перед огарком свечи и пели, перед ними была целая гора фасоли, которую они лущили. Как выглядела пожилая, я уже не вспомню. Из молодых одна была светло-рыжая, крупная и цветущая, а вторая — красивая шатенка с серьезным лицом. Коса у нее была закручена вокруг головы в так называемое гнездо, она пела самозабвенно, высоким детским голосом, и мерцающее пламя свечи отражалось в ее глазах.
Когда они увидели меня в дверях, пожилая улыбнулась, рыжая скорчила рожицу, а шатенка какое-то время меня разглядывала, затем опустила голову, слегка покраснела и запела еще громче. Они как раз начали новый куплет, и я попытался подпеть, стараясь не фальшивить. Затем я принес себе вино, подвинул табуретку-треногу и, подпевая, подсел к ним за кухонный стол. Рыжая подвинула ко мне кучку фасоли, и я стал помогать им ее лущить. Допев четвертый куплет, мы взглянули друг на дружку и засмеялись, что оказалось особенно к лицу шатенке. Я предложил ей бокал вина, но она отказалась.
— Так вы, оказывается, гордячка, — сказал я, притворившись обиженным, — вы случайно не из Штутгарта?
— Нет. Чего ради из Штутгарта?
— Потому что так поется:
— Да он шваб, — сказала старая шатенке.
— Так оно и есть, — согласился я. — А вы из нагорья, где терн растет.
— Может быть, — ответила она и захихикала.
Но я больше смотрел на шатенку, составил из фасоли букву М и спросил, не с этой ли буквы начинается ее имя. Она покачала головой, и я составил букву А. Тут она кивнула, и я стал отгадывать.
— Агнес?
— Нет.
— Анна?
— Ничуть.
— Адельхайд?
— Тоже нет.
Какое имя я ни называл, все было невпопад, ее же это очень развеселило, и, наконец, она воскликнула:
— Какой вы недотепа!
Тогда я попросил ее назвать наконец свое имя, она несколько застеснялась, а потом произнесла быстро и тихо: «Агата» — и при этом покраснела, как будто выдала какую-то тайну.
— Вы тоже торгуете дровами? — спросила блондинка.
— Ни в коем разе. Я что, похож на торговца?
— Тогда вы землемер, не так ли?
— Тоже нет. Почему вдруг землемер?
— Почему? Потому!
— Ты, наверное, хотела бы выйти замуж за землемера?
— Почему бы и нет.
— Споем еще одну напоследок? — предложила красотка, и, когда почти вся фасоль была уже очищена, мы запели «Темной ночкой я стою». Когда песня закончилась, девушки поднялись, и я тоже.
— Доброй ночи, — сказал я им и каждой подал руку, а шатенку назвал по имени: — Доброй ночи, Агата.
В комнате для гостей те три нелюдима собирались в дорогу. Они не обратили на меня никакого внимания, допили медленно остатки вина, но платить не собирались, значит, они, во всяком случае в этот вечер, были гостями торговца из Ильгенберга.
— Доброй ночи и вам, — сказал я, когда они уходили, но ответа не получил и закрыл за ними дверь. Тут же появилась хозяйка с попоной и подушкой. Из печной скамейки и трех стульев мы соорудили некое подобие лежанки, и в утешение хозяйка сообщила, что за ночлег я могу не платить. Это было мне очень кстати.
Полураздетый, укрывшись плащом, я лежал у печи, от которой еще исходило тепло, и думал об Агате. На память мне пришли строки из старинной духовной песни, которую я слышал в детстве от матери:
Агата была как раз такой — прекрасней, чем цветы, и все же в родстве с ними. Такие особенные красавицы встречаются повсюду, во всех странах, но все-таки бывает это не так часто, и, если мне доведется увидеть такую, на душе всегда становится хорошо. Такие девушки, как большие дети, боязливые и доверчивые, в их ясном взгляде есть что-то от прекрасного дикого зверя или лесного родника. На них приятно смотреть и любить их без вожделения, и кто смотрит на них, не избежит грустных мыслей о том, что и этим нежным созданиям, этим цветам жизни, суждено когда-то состариться и увянуть.