Вскоре я заснул, и, возможно, из-за печного тепла мне приснилось, будто я лежу на склоне скалы, на каком-то южном острове, чувствую спиной горячее солнце и гляжу на девушку-шатенку, она одна в лодке гребет в сторону моря и постепенно уходит все дальше и становится все меньше.
Утренняя прогулка
Лишь когда печь остыла и ноги у меня закоченели, я проснулся от холода, было уже утро, и я услышал, как кто-то в кухне за стенкой растапливает печку. За окном, впервые за эту осень, на луга легла тонкая изморозь. От жесткой лежанки все члены у меня затекли, но выспался я хорошо. На кухне, где меня приветствовала старая служанка, я умылся и почистил одежду, которая вчера сильно пропылилась на ветру.
Едва я склонился над горячим кофе в гостиной, как вошел еще один гость, приветливо поздоровался и сел за мой столик, где для него уже тоже было накрыто. Из плоской походной фляги он плеснул в чашку немного старой вишневой наливки, предложив также и мне.
— Спасибо, я не пью, — сказал я.
— Вот как? А я без этого не могу, иначе я не переношу молоко, к сожалению. У каждого свои недостатки.
— Ну, если у вас только этот, вам не на что жаловаться.
— Пожалуй, так. Я и не жалуюсь. Это не в моих правилах.
Он был из тех людей, которые привыкли то и дело извиняться без причины. Впрочем, он производил приятное впечатление, возможно, чересчур вежлив, но искренний и образованный. Одет он был, как провинциал, весьма солидно и чисто, но неуклюже.
Он тоже меня рассматривал, и, так как я был в коротких брюках, он спросил, не приехал ли я на велосипеде.
— Нет, пешком, — ответил я.
— Так-так. Путешествуете пешком. Да, спорт дело хорошее, если на то есть время.
— Вы закупали дрова?
— Самую малость, только для домашних нужд.
— Я думал, вы торгуете дровами.
— Ни в коем случае. У меня свое маленькое дело, я владею суконной лавкой.
Мы пили кофе с бутербродами, и, когда он намазывал масло, я заметил, какие у него ухоженные, длинные и узкие кисти рук.
По его словам, до Ильгенберга было около шести часов пути. У него была повозка, и он любезно предложил мне поехать с ним, но я отказался. Я спросил, как туда добраться пешком, и он описал мне дорогу. Затем я позвал хозяйку, расплатился, сунул в сумку хлеб, простился с торговцем, спустился по лестнице в прихожую с каменным полом и вышел навстречу холодному утру.
Перед домом стояла легкая двухместная коляска суконщика, и кучер как раз выводил из стойла лошадь, приземистую жирную клячу с белыми и красноватыми, как у коровы, пятнами.
Дорога шла вверх по долине, сначала вдоль ручья, затем — по лесистому холму. И пока я шагал один, мне подумалось, что всю свою жизнь я путешествовал в одиночку, это касалось не только передвижений, но и вообще всех важных моментов моей жизни. Друзья и родственники, добрые знакомые и возлюбленные всегда были где-то рядом, но они никогда меня не понимали, не завладевали моим сердцем, не увлекали за собой, я всегда сам выбирал себе путь. Возможно, каждому человеку, кем бы он ни был, предначертана своя траектория, как брошенному мячу, и его полет предопределен, хоть он и думает, что судьбу выбирает себе сам. Но в любом случае судьба заключена в нас самих, а не вне нас, и, таким образом, поверхность жизни, ее зримая событийность не так уж важна. То, что обычно воспринимается тяжело и трагично, впоследствии оказывается пустяком. И те же самые люди, что опускались на колени перед видимостью трагического, страдали и гибли от вещей, на которые прежде не обращали внимания.
Я думал: что же гонит сейчас меня, свободного человека, в этот городишко Ильгенберг, где мне уже все чуждо — и дома, и люди, и где я, скорее всего, не найду ничего, кроме разочарования и, возможно, сожаления? С удивлением я наблюдал за собой: как я иду все дальше и дальше и мое настроение колеблется между иронией и боязнью.
Было чудесное утро, осенняя земля и воздух подернуты первым зимним дуновением, чья терпкая ясность уходила с наступлением дня. Большие клиновидные стаи скворцов с громким шумом проносились над полями. В долине медленно тянулось стадо овец, и с легкой пылью, которую оно поднимало, смешивался тонкий синий дымок от трубки пастуха. Линии гор, разноцветные стены лесов и текущие через пастбища ручьи — все это смотрелось в ясном, стеклянном воздухе свежо, как только что написанная картина, и красота земли говорила на своем тихом, задумчивом языке, без заботы о том, кто ее слышит.