— Сдохнем! — убежденно сказал гитлеровец. — Нам надо шнель… бистро нах комендатур. Город далеко?
— Недалеко!
Красномордый обернулся к своим и что-то отрывисто и гнусаво сказал, будто пролаял. Гитлеровцы закивали головами, одобрительно зашумели.
— Ми решаль идти в город! — любезно сказал красномордый. — Ми будем сдавался передней баришня… Битте, давайть нам наш автомат!
В ответ на эту любезную просьбу Груня наставила на красномордого винтовку, внушительно щелкнула затвором и грозно крикнула:
— А ну, назад! И тихо у меня сидеть!
Гитлеровцы попятились — такая решительная сила была в глазах у этой маленькой, курносой девушки.
— Обождать они не могут! — сказала Груня, опуская винтовку. — Подумаешь, какие господа!..
Гитлеровцы опять заговорили по-своему, и красномордый объявил:
— Ми решаль… ожидать половина часа!
— Сколько надо, столько и обождешь!
Гитлеровские вояки присели на обочину шоссе и стали ждать. Худые, заросшие, оборванные, они действительно напоминали волчью стаю, испытавшую и гон борзых, и пулю охотника, и капкан зверолова.
«Кинутся они на меня — что я с ними сделаю? — тревожно подумала Груня. — Их двенадцать образин, а я одна! И не едет никто!»
— Пойдем в плен, баришня! — жалобно сказал красномордый.
— Не канючь! Сиди тихо!
И тут Груня услышала приближающийся веселый перестук колес и фырканье мотора. Из-за поворота шоссе выскочила знакомая полуторка. Груня замахала флажком, приглашая водителя остановиться.
Заскрежетали тормоза, полуторка остановилась, и веселый сержант выскочил из кабинки:
— Что случилось, товарищ ефрейтор?
— Гитлерюги мне сдались, — небрежно сказала Груня. — Двенадцать штук. Вон сидят. А вот тут их автоматы.
— Присватались, значит?
— Присватались. Отвезите их в комендатуру, товарищ сержант, будьте столь любезны, а то мне на них глядеть противно!
— Можно! — охотно согласился сержант. — Это мы быстро провернем. Помогите мне ихние автоматы погрузить в кабинку!
Когда оружие пленных было уложено в кабинку, а сами немцы, повторяя: «Гитлер капут», залезли в кузов, Груня положила на плечо сержанту свою маленькую загорелую руку и сказала:
— У меня еще к вам просьба, товарищ сержант! Возьмите у коменданта справку с печатью, что двенадцать фашистов действительно мне сдались. Моя фамилия Груня Купавина.
— А зачем вам такая справка, товарищ Груня?
— Домой вернусь, мне же не поверят, что я двенадцать фашистов в плен взяла. Вы знаете, дядя у меня есть такой вредный — он без документов ни за что не поверит! Сделайте, товарищ сержант… товарищ Сережа?
При этом Груня посмотрела на сержанта так красноречиво и выразительно, что веселый водитель сразу понял, что сделать придется.
— Сделаю, Грунечка! Ждите! Эй вы, завоеватели, держитесь крепче! Поехали!
Не прошло и часа, как полуторка примчалась назад — к развилке шоссе.
— Получите, Груня! — сказал сержант, отворяя дверцу и подавая регулировщице листок бумаги. — Не хотел комендант давать. Насилу уговорил. Только для вас и старался.
На листе бумаги, вырванном из записной книжки, было написано:
«Удостоверяю, что ефрейтору А. Купавиной действительно сдались в плен десять солдат и два унтер-офицера 78-й немецко-фашистской пехотной дивизии.
Печать была на месте, число, месяц и год поставлены — документ был настоящий, исправный!
— Порядок! — сказала Груня и спрятала бумагу в левый карман гимнастерки, у сердца.
ЭНЗЕ
Я в нашем партизанском отряде была, как это говорится, и швец, и жнец, и на дуде игрец. И стряпала, и варила, и лечила, и чинила.
Мы в лесу стояли лагерем, в горах. Все ребята с нашего завода. Выкопали землянки, жили там и воевали.
Немцы в горы боялись идти, они в предгорьях построили линии обороны против нас, с дотами, с блиндажами — все как полагается.
Только не помогали им ихние доты.
Ночью, бывало, прошмыгнут наши партизаны мимо немецких дорог — и айда гулять по степи. Потом возвращаются, докладывают нашему начальнику, товарищу Н.
Голодные придут, грязные, оборванные — штаны ватные так и висят клочьями. Прямо беда с ними!
Я их накормлю, одежонку починю да еще и поругаю как следует.
— Что же вы, ребята, — говорю, — обмундирование совсем не жалеете? Вы бы поосторожней как-нибудь, а то, ей-богу, без штанов буду вас пускать на операцию.