Скорее бы кончился этот учебный год.
«Опять тень наводишь», — говорит мне муж, когда мне бывает так грустно и тяжело, что не могу даже этого скрыть. И ни тени желания поговорить по душам, выяснить причину «тени». Да и не сказала бы я ему её, не потому что делаю что-то плохое, просто потому, что не поймёт меня, а ещё хуже, неправильно поймет. Он ведь даже не представляет, что может существовать между мужчиной и женщиной большое чувство без желания физической близости. И не поймёт этого чувства.
Да, я люблю того человека не как мужчину, а как человека, для меня он дорог как человек, дорого тёплое слово ко мне, которого я так тщетно жду, дорого участие в моей жизни как друга. А этого ничего нет и мне тяжело от этого. Особенно сейчас, когда наступает переломный период а моей жизни, год, когда я уйду из школы, из коллектива, и кто знает, смогу ли я найти другой.
Тяжело мне стало вдвойне и потому, что он знает, чем был для меня все эти годы, знает, как мне дорога его дружба и участие и не хочет, жалеет сказать мне слово ободрения и участия. Разве это так предосудительно, сказать человеку доброе слово, зная, как оно нужно ему? Почему же он молчит?
Не одобрит за то, что снова начала писать в газету не спросит о самочувствии, о делах?
Почему?
Я никогда не ждала внимания к себе, но сейчас оно мне особенно нужно. А его нет.
Жизнь прожита. Ну что ж. не так-то уж плохо прожита. И не надо ни о чём жалеть.
Полная апатия ко всему. И к самой себе и даже (страшно сказать) к детям. Впрочем, я никогда не была нежной матерью. Растила, заботилась, оберегала от плохого, выполняя долг человека и гражданина.
Снова не хочется ни писать, ни чего-либо делать. Знаю, чего бы я ни начала делать меня снова потянет поделиться хорошим, своими сомнениями, проверить свои выводы туда, а там снова. Холодное недоверие…
За что? Не знаю.
Вот так же, наверное, когда-то мучился Маяковский, мучился душой, скрыто от всех, тоскуя о своей большой любви к Тане, а потом, когда не хватило сил нести эту муку, рассчитался с жизнью. У него же не было ни детей, не семьи и ничто его не связывало с жизнью.
Какой пустой стала душа и болит, болит она, ноет тупой нескончаемой болью. И нет ей никакого конца, никакой надежды залечить рану. А жить надо. Ради детей.
Когда-то также страдала моя Ава, а как всё просто у неё разрешилось. Нет человека на свете и нет его мук.
Жить для детей…. А к чему им такая полуживая мать? Какой пример я могу дать им?
Сегодня говорили о районном партсобрании специалистов.
«90 % преступлений падает на Валамаз. Нас отмечали как школу, где совсем не ведётся коллективом лекционная пропаганда», — рассказывала Там. Андр.
А я вспомнила снова наш сатирический «Устный журнал». Нам не приходилось собирать насильно людей в клуб. Сами шли, шли со своими табуретками, т. к. мест не хватало. И доклады для «Журнала» готовились с желанием, потому что была аудитория. Я всегда предъявляла одно требование к докладу: «Больше, как можно больше местного материала».
«Преступность в посёлке резко сократилась», — отмечалось тогда в районе. «Устного журнала» боялись как огня. Агитация и пропаганда через «Устный журнал» носила боевой, наступательный характер. В условиях посёлка нашего, я убеждена, только такая форма пока и будет иметь успех, только через нее да радио и можно вести действенную воспитательную работу среди населения. После нашей критики и штаб дружины заработал.
В общем, здорово получилось. Как на крыльях летела я туда, чтобы поделиться своей удачей и радостью, в одобрении почерпнуть силы. А мне грозное: «Контроль!» И больше не нашлось ни одного слова. Ни теплого слова участия и одобрения. Одно неприкрытое недоверие было в этом слове «контроль». За что? Не знаю. Не контроль, а помощь нужна была, а может и контроль в форме помощи.
И от кого окрик? От человека, от которого больше всего на свете ждала помощи, который только один и мог бы мне её оказать. Тяжело я тогда переживала.
Но адвокат, действующий всегда внутри меня в защиту его, снова его во всем оправдывал передо мной, снова он встал со мной рядом, и я снова включилась в активную жизнь. И вот предъюбилейные годы. Большой душевный подъем, большая работа и школьная и общественная.
И снова я столкнулась с недоверием ко мне. С болью вспоминаю я, с каким недоверием ко всему коллективу отнёсся он, когда меня выдвинули к награждению. «Ну, это уже совсем не знаю, что у них творится в коллективе», — сказал он тогда на бюро. А в коллективе просто видели мою работу и сочли, что она достойна на одобрения. За что же ко мне снова такое недоверие? Не знаю. И пока не узнаю, я ничего не могу делать.
И без активного дела мне трудно жить.
Знаю, начни я что-нибудь делать, меня снова потянет туда, а там снова недоверие ко мне.
За что, за что? — с болью и горечью задаю я себе постоянно вопрос и не могу ответить на него. И мучусь. Мучусь так, как ни одна физическая боль не мучила меня во всю мою жизнь.
Самое ценное качество в мужчине — мужская чистота, верность одному человеку. Качество, которое встречается из 1000 мужчин в одном только человеке.
Как-то начинает замирать всё в душе, остаётся только, и останется на всю жизнь глухая боль и тоска. А может т они с годами пройдут. Может быть. Всё может быть. Рада уж, что после той беседы я не ставлю больше вопроса: жить или не жить. Только жить, всё живое должно жить. Пусть даже не жить, пусть только существовать, если ни на что другое у тебя нет сил и возможностей.
Вспоминаю день за днём его пребывание в школе. Нет, никогда ни я, ни он ко мне не были в оппозиции. Всегда доверие и уважение друг к другу. Помню, в ту последнюю осень он сказал: «Я уж решил, что буду на каждый урок вас с собой таскать». Где же тут была оппозиция? Она возникла потом, гораздо позднее, куда он был уже в районе.
Как возникла? Почему? Он не захотел мне прямо ответить. И я не могу, как ни стараюсь, понять. А без ответа на эти вопросы ничего не могу делать.
Снова в школу. И так не хочется. Падает интерес ко всему. Даже радио слушаю от случая к случаю. Только газеты ещё и просматриваю пока.
Что толку писать? От этого нет никому никакой пользы. Что толку делать лекции, от которых люди бегут как от надоедливой мухи?
Как всё надоело! Надо, хотя на год, отойти от активной жизни, посмотреть на всё со стороны, чтобы лучше было видно, с какой стороны и как включиться в активную жизнь, если снова проснется душа. Только едва ли она проснётся. А пробудить никто не захочет, да и не сможет.
Пусть себе спит на здоровье.
Смерть. Какое это страшное и притягательное слово! Страшное для того, кому улыбается жизнь, того, кому есть чего ждать хорошего и есть на чего надеяться, есть кого любить и есть во что верить; притягательное для того, кому жизнь стала в тягость, кому нечего ждать от жизни и не на что надеяться, кто из нужного человека превратился в обузу для людей, понимает это и не хочет ею быть.
Вчера вызывали в поссовет райкомовские работники и предлагали возглавить женсовет. Отказалась. Я действительно не могу выступать от имени только одних женщин. Да и едва ли я уже смогу выполнять какую-либо общественную работу вообще.
Как-то опустела душа, перегорела в ней всё, и не чувствую я больше человеческой любви, ни большой ненависти.
На меня смотрят еще как на человека, каким была я полтора года назад, а я уже стала совсем другой: и пассивной, и ко всему равнодушной, и пустой, и ни к чему непригодной. Я просто потеряла чувствительность, не физическую, духовную. И как-то не заметила даже, когда совершился перелом в душе и всё замерло. Наверное уже до конца жизни. Я никогда не буду жить для себя, для своего личного благополучия, но и активным участником общественной жизни я едва ли тоже буду.