Все кончено - завтра я уезжаю отсюда за границу. Тихий полдень - на кладбище ни дуновения ветерка. Я пришел туда раньше всех на целых полчаса. Несколько рыжих коров забрели в соседний сад и чесались головами о церковную ограду. Пока я стоял там, пришла какая-то старушка и прогнала их; потом, нагнувшись, она стала подбирать яблоки, упавшие раньше времени.
Яблоки зреют - вот упадут,
О! Хэй-хоу! вот упадут;
Люди придут, их соберут,
О! Хэй-хоу! их соберут.
...Пейшнс хоронили совсем просто - слава богу, обошлось без этого мерзкого катафалка, - несли ее работники фермы, а провожали только Джон Форд, чета Хопгудов, я и молодой доктор. Над могилой прочли молитву. До сих пор я слышу голос Джона Форда: "Аминь!" Когда все было кончено, он молча пошел прочь, прямо по солнцепеку, не покрыв головы. Вечером я еще раз пошел на кладбище и долго бродил между могилами. "Ричард Войси", "Джон, сын Ричарда и Констанс Войси", "Марджори Войси" - столько поколений в одном этом углу; потом Ричард Войси и Агнесса, его жена, а рядом этот свежий холмик, по которому, нахохлившись, уже прыгал воробей и метались тени яблонь.
Еще немного, И рассказ мой будет окончен...
В среду днем она опять позвала меня.
- Осталось ждать всего только до семи, - прошептала она. - Он обязательно придет. Но, если я... умру раньше... скажите тогда ему... что мне его жаль. Они все твердят мне: "Нельзя разговаривать, нельзя разговаривать! Разве это не глупо? Как будто когда-нибудь будет можно! Только сегодня вечером, и больше я не буду уже говорить. Пусть все придут, пожалуйста... я хочу их всех видеть. Когда умираешь, чувствуешь себя свободнее, чем когда бы то ни было, - никто не ждет от тебя поступков, всем безразлично, что ты скажешь... Он обещал мне, что я буду делать, что захочу, когда выйду за него замуж, - я никогда не верила этому до конца, а сейчас... я могу делать, что захочу, и говорить, что мне вздумается.
Она откинулась на подушки и смолкла; выдать самые сокровенные свои мысли - какие есть у каждого из нас, - столь священные, что словами их не выразить, она не могла.
Я навсегда запомню ее вот такой: с едва уловимой улыбкой в полузакрытых глазах и с приоткрытым пунцовым ртом - на ее маленьком, круглом, запрокинутом вверх лице было странное выражение насмешки, радости, сожаления; светлая комната, наполненная свежестью цветов, легкий ветерок бьет зеленой веткой яблони об окно. Ночью скрипку сняли с гвоздя и унесли; она этого и не заметила... Когда пришел Дэн, я уступил ему свое место. Он осторожно взял ее руку в свою огромную ручищу, не проронив ни слова.
- Какой маленькой кажется вот так моя рука, - сказала она. - Слишком маленькой.
Дэн тихо положил ее руку обратно на постель и вытер себе лоб. Пейшнс тут же воскликнула шепотом:
- Разве здесь так жарко? Я не замечала.
Дэн наклонился, прикоснулся губами к ее пальцам и вышел из комнаты.
Длинный это был день, самый длинный в моей жизни. Иногда казалось, что она уснула, иногда она тихо разговаривала сама с собой о матери, о своем деде, о саде, о кошках - словно ее одолевали всякие беспорядочные, пустячные и даже смешные воспоминания; и ни разу, мне помнится, она не говорила о Зэхери, только время от времени спрашивала, который час... С каждым часом она заметно слабела. Джон Форд сидел рядом с ней неподвижно, слышно было лишь его тяжелое дыхание; порой она, не произнося ни слова, гладила пальцами его руку. Это был итог всей их жизни вдвоем. Один раз он стал громко хриплым голосом молиться за нее; потом ее жалостный нетерпеливый взор обратился ко мне.
- Скорей, - прошептала она. - Я хочу видеть его; мне так... холодно.
Я вышел и бросился бегом по тропе к бухте.
Зэхери стоял, опершись о калитку изгороди, он пришел на час раньше назначенного срока; на нем был его обычный старый синий костюм и фуражка с кожаным козырьком, как и в тот день, когда я увидел его впервые. Он ничего не знал о случившемся. Но я убежден, что с первых же слов он понял все, хотя не мог примириться с этим. Он все время повторял:
- Не может быть. Через несколько дней она будет здорова, - она растянула связки! Как вы думаете, морское путешествие... У нее хватит сил, чтобы отправиться сейчас же?
Больно было смотреть на него, предчувствие боролось в его душе с надеждой. Лоб его покрылся испариной. Когда мы поднимались по тропе, он повернулся и указал на море. Там стоял его тендер.
- Я мог бы взять ее на борт хоть сейчас. Нельзя? Что же с ней такое? Позвоночник? О господи! Доктора... Иногда они делают чудеса!
Нельзя было без жалости смотреть, как он пытается закрыть глаза на правду.
- Это невозможно, она ведь так молода! Мы идем слишком медленно.
Я сказал ему, что она умирает.
На мгновение мне показалось, что он хочет убежать. Потом он тряхнул головой и бросился к дому. У лестницы он схватил меня за плечо.
- Это неправда! - вымолвил он. - Теперь ей будет лучше, раз я здесь. Я остаюсь. Пусть все пропадает. Я остаюсь.
- Настал миг, когда вы можете доказать ей свою любовь, - сказал я. Возьмите себя в руки, дружище!
Он вздрогнул.
- Да!
Вот все, что он ответил.
Мы вошли в ее комнату. Казалось невероятным, что она умирает; щеки ее ярко горели, губы трепетали и чуть припухли, словно от недавних поцелуев, глаза блестели, волосы были такие темные и вьющиеся, лицо такое юное...
Через полчаса я подкрался к открытой двери ее комнаты. Она лежала неподвижная и бледная, как простыня. В ногах кровати стоял Джон Форд; рядом, склонившись к самым подушкам и положив голову на сжатые кулаки, сидел Зэхери. Было очень тихо. Листья больше не шелестели за окном. Когда кризис уже наступил, как мало человек чувствует - ни страха, ни сожаления, ни скорби, лишь сознание, что игра окончена, и острое желание поскорее уйти!
Вдруг Зэхери вскочил, пробежал мимо, не видя меня, и ринулся вниз по лестнице.
Через несколько часов я вышел на тропу, ведущую к бухте. Было совершенно темно; трепетный огонек "Волшебницы" все еще оставался на месте и казался не более светлячка. Потом впереди я услышал рыдания - плакал мужчина; ничего страшнее мне не приходилось слышать. В каких-нибудь десяти шагах от меня из-под холма поднялся Зэхери Пирс.
Идти за ним я не осмелился и присел у изгороди. В едва родившейся тьме, этой молодой ночи что-то неуловимо напоминало ее: мягкий песчаный холм, запах жимолости, прикосновение папоротника и ежевики. Всех нас настигает смерть, и если уж приходит конец, что поделаешь, но для тех, кто остается, это всегда непостижимо!