— Дон Луис, что с вами? Вы больны? — изумленно спросил он приглушенным голосом, чтобы не нарушать тишину.
— Адский холод сегодня! — точно про себя произнес идальго, снял цепочку с ворот и выскользнул наружу, не закрыв за собой створку.
Мальчик, совсем еще сонный, с полуоткрытым ртом посмотрел ему вслед, увидел, как он медленно, неуверенно ступает, окинул взглядом уже различимую в свете зари дубовую рощу и пришел к выводу, что мороз примерно такой же, как и в прошлые дни. Видит Бог, дон Луис болен, подумал он, поспешно закрыл створки ворот и, негромко насвистывая, вернулся на кухню.
А дону Луису и вправду было плохо. Он с трудом плелся, и виной тому был не только холод. Лес кончился, он, тяжело дыша, вышел на опушку, но ведь надо еще добраться до Куакоса, взять у крестьян провизию и только потом — обратно. Он глубоко вдохнул, пытаясь сдержать подступавшую к горлу тошноту. В деревне он поспешно завершил дела с крестьянами, с двоими из них, предлагавшими дичь, обошелся даже неучтиво, главное было — поскорее вернуться в монастырь. И вот наконец он пустился в обратный путь с бочонком на спине.
Женщина вышла навстречу ему из леса и остановилась в нескольких шагах; какие у нее загорелые, крепкие мускулистые руки, зимний холод ей нипочем, даже шаль не носит. Дон Луис при виде ее почувствовал облегчение.
— Добрый день, сеньор! — Склонив голову, она пристально и задумчиво смотрела на него сквозь опущенные ресницы, затем, ни слова не говоря, подошла, сняла с его плеч ремни, на которых висел бочонок, и легко надела на себя.
— Нынче мне с тобой по пути, и я не спешу. Пошли? — И она зашагала рядом, подстраиваясь к нетвердому шагу идальго.
— Не надо бы мне загружать вас… — неуверенно запротестовал он, идя рядом с женщиной и восхищенно глядя на ее спину, чуть заметно согнувшуюся под тяжестью бочонка. Она несла ношу почти без напряжения, а его качало так сильно, что он инстинктивно оперся рукой о ее плечо. Они миновали лес, до монастыря оставалось совсем немного — сотни две метров.
— Довольно с вас, здесь я справлюсь сам.
Женщина сняла бочонок и помогла ему надеть ремни.
— Я в долгу перед вами, самому бы мне сегодня не дойти. Спасибо. — И он с опаской окинул взглядом оставшийся путь.
Бродяжка рассмеялась.
— Ничего ты мне не должен, нынче ты болен, а я, видишь, здорова. А другой раз одному Богу известно, как обернется. — И она снова засмеялась, вспоминая доброго самарянина, склонившегося над ней, когда она спала. — Иди себе, тут уж недалече. Время не ждет, иди!
— Я ничем больше не могу ему помочь. Наверное, не выживет. — Императорского лекаря срочно вызвали к постели дона Луиса, тот лежал без сознания, все еще закутанный в черный плащ, из-под которого свисала обнаженная перевязанная рука — медик сделал кровопускание, пытался помочь.
— Может, еще раз пустить кровь и тогда он придет в себя? — несколько нервозно настаивал дон Гастелу, ведь его тоже подняли в весьма неурочный час!
— Неужто обескровить его вам в угоду? — резко возразил медик, указывая на тазик рядом с кроватью, наполовину заполненный темной кровью. — Я же сказал, что ничем больше помочь не могу. Пусть кто-нибудь посидит возле него, а в случае чего — позовите меня! Хорошо бы предупредить его семью в Вальядолиде, может случиться, что он уже не вернется домой.
— Не вернется? Матерь Божия! Как сообщить об этом императору?! Он же встревожится, в практических делах он никому так не доверяет, как дону Луису. Кем же его срочно заменить?!
Лекарь пропустил слова дона Гастелу мимо ушей, подошел к постели и еще раз пощупал слабый пульс больного.
— Воспаление легких — опасное заболевание, даже когда его захватишь вовремя.
— Но ведь никто же не знал, — оправдывался дон Гастелу. — Кисада никогда ни на что не жаловался, мы чудом узнали сегодня ночью, как ему плохо.
— Послушайте моего совета, как можно скорее предупредите императора, и семью тоже, — настаивал медик. Прежде чем уйти, он приказал мальчику-судомою вынести тазик с кровью и инструменты; он собирался еще навестить больного, но инструменты больше не понадобятся.
Секретарь тоже вышел из кельи и с тяжелым сердцем направился в опочивальню Карла. При доне Луисе остался монах, единственной обязанностью которого было присматривать за распростертым на постели больным.
С виду дон Луис, казалось, спал. Он не воспринимал происходящего и не помнил, что с ним случилось. А случилось вот что: он вернулся в монастырь в полубреду, выполнил свои утренние обязанности, а потом, не позавтракав, уединился в своей келье, его так знобило, что он завернулся в плащ и лег в постель. В голове путались обрывки мыслей и бессвязные голоса, а перекрывал все голос дона Гастелу, нелепо и громко отчеканивавший цифры и имена, хотя никто его не слушал. Дону Луису виделось, как он сам нечеловеческим усилием бредет по лесу, движения его сковывает какое-то оцепенение, и, чем сильнее он жаждет избавиться от него, тем настойчивей и упорней оно овладевает им. В момент просветления он обнаружил, что скатился на край постели и его сотрясают приступы рвоты, потом он снова впал в беспамятство.