Облокотившись о парапет, он расстегнул ворот рубахи. Только девять утра, а уж вон как припекает. Первый по-настоящему летний день, отметил он про себя. И ему почудился запах выжженной земли, вспомнилось детство: тропинка среди опунций, позолоченный солнцем пейзаж, мальчонка, босиком идущий к дому, возле которого растет лимонное дерево. Он вынул второй апельсин, стал чистить. Вчера вечером купил их целый пакет. Цены еще бешеные, да решил уж себя побаловать. Он бросил корки в воду и отчетливо увидел берег. В морской синеве выделялись светлые потоки — фарватеры других судов. Он прикинул в уме. Тюремный фургончик уже стоит у пристани, на сдачу заключенного уйдет четверть часа, так что в полдень он будет уже в казарме — это ведь в двух шагах. Во внутреннем кармане он нащупал увольнительную. Если повезет застать капрала, в час он уже освободится. И в половине второго будет сидеть под увитым зеленью навесом ресторанчика на окраине порта. Сколько лет он ходит мимо, а так ни разу там и не поел. Но по пути всегда останавливался почитать меню, вывешенное на щите с нарисованной сверху серебристо-голубой меч-рыбой. Слегка засосало под ложечкой, но это навряд ли от голода. Он стал представлять себе различные блюда с той самой вывески. Сегодня у них качукко и краснобородки, решил он. И еще жареные кабачки, вот от чего бы он не отказался. А на десерт — македония[22], или нет, лучше вишни. И кофе. А потом попросит листок бумаги, конверт и примется за письмо: знаешь, Мария-Ассунта, когда есть чем заняться, то и не так одиноко, только надо, чтоб дело было стоящее — не одно удовольствие, а и доход хоть какой-нибудь. Словом, надумал я разводить шиншилл — славные зверьки, только руки надо беречь. Выносливые, легко приживаются, дают потомство даже там, где мало света. А в вашем доме это ведь никак невозможно, сама понимаешь, да нет, не из-за Джанандреа — его я очень уважаю, хоть и мыслим мы с ним по-разному, — а просто негде, тут у меня хоть кладовка в полуподвале, тоже, конечно, не бог весть что, но раз жилец с нижнего этажа держит в своей кладовке хомяков, то почему бы и мне не разводить шиншилл?
Услышав голос за спиной, он вздрогнул. Господин сержант, заключенный просит о вашем прибытии.
Конвоир был прыщавый верзила, слишком длинные руки неуклюже торчали из рукавов. Мундиром он явно тяготился, но выражаться старался сообразно полученным инструкциям. Мотивов арестант не уточнил, добавил он.
Он сказал конвоиру, что тот может оставаться на своем палубном посту, а сам двинулся по лесенке вниз. Проходя через кают-компанию, увидел капитана, беседующего с пассажиром у стойки бара. Сколько уж раз за эти годы он плавал с этим капитаном. Тот его тоже заметил и кивнул не столько в знак приветствия, сколько по привычке: мол, до встречи вечером, во время обратной переправы. Он замедлил шаг — захотелось сказать капитану, что вечером они уже не увидятся: я последний день служу и вечером останусь на материке, надо провернуть кой-какие дела. Однако мысль эта тут же показалась ему смешной. Одну за другой он преодолел лестницы, потом длинный блестящий коридор и достал из бумажника ключ. Арестант стоял у иллюминатора и смотрел на море; услышав шум, он обернулся и снова поглядел на него своими ясными детскими глазами. Я вас прошу опустить вот это письмо, сказал человек и застенчиво, но решительно протянул ему конверт. Возьмите, вы должны его отправить. Причесанный, в застегнутой рубашке, он уже не выглядел таким изможденным. Вы что, не понимаете, о чем просите? — сказал он, прекрасно ведь знаете, что я не могу.
Человек сел на койку. Взгляд его казался насмешливым — возможно, оттого, что был таким детским. Еще как можете, возразил он, стоит только захотеть. Свой нехитрый скарб он выложил рядком на кровать, будто задумал составить опись. Я ведь знаю, что со мной, продолжал человек, направление у вас в кармане, взгляните, вам известно, что это означает? что из больницы я уже не выйду и поездка эта для меня — последняя. Слово «последняя» он как-то странно выделил, вроде бы даже шутливо. Ненадолго умолк, переводя дух. Снова прижал к животу кулаки — то ли по привычке, то ли его мучила боль. Это письмо — дорогому мне человеку, и я хочу, чтобы цензуру оно миновало, причин вам объяснять не стану, постарайтесь сами понять, да вы и так уже поняли. Штурвальный дал гудок. Когда вдали показывался порт, с катерка неизменно подавали такой смешной, фыркающий сигнал.