Сели за уединенный столик. Официант, уберите свечи, довольно одной, яркий свет нам не нужен. Ну что, побезумствуем? Так и быть. Тогда для начала устриц и шампанское, не слишком холодное, как тебя зовут? Неважно. Меня Франклин, а тебя? Зови как хочешь, дело твое. Отлично. Делотвое — чем не имя, правда больше смахивает на фамилию, но пусть будет по-твоему, Делотвое. Порой все начинается с шутки, а дальше, слово за слово, течет беседа сама собой, если ничто не мешает. Беседа потекла, вино тому способствует. Говорил почти все время он: об Ист-Ривер, как давно это было, и о поездках в Мексику, и о былых мечтаниях, и об ушедших друзьях, теперь уже призраках… Я устал, сказал он ей, я одинок, больше так не могу. На десерт ананас с ликером и два кофе. Гарсон, еще, пожалуйста, большую коробку шоколадных конфет. Извинившись, он пошел в туалет, высыпал конфеты в корзинку. Уложил доллары, по пути оплатил счет, купил у табачницы розу и просунул в коробку. Вот, сказал он, возвращаясь, шоколад высшей марки, они были со мной, прости мне эту комедию. Она заглянула в коробку. Зачем ты это сделал? Захотелось общества, столько лет уже ел один, надеюсь, ужин тебе понравился, а теперь извини, пойду спать, спасибо за компанию, Делотвое, спокойной ночи, вряд ли когда-нибудь еще свидимся.
Проходя через зал, он дал официанту хорошие чаевые, merci, monsieur, au revoir[30]; на ногах держался твердо, голова не кружилась, только чуть-чуть захмелел, даже приятно. Она подошла, когда он уже сидел в такси, решительно села рядом: я еду с тобой, в ответ на его взгляд улыбнулась: я тоже одна, проведем этот вечер вместе. Ну, смотри, Делотвое, пожалуйста, в «Парк Лейн».
Давай не задергивать шторы, будем смотреть на ночной город: с сорокового этажа Нью-Йорк очень красив — столько огней, столько фигур, столько за всеми этими окнами разных историй, обними меня, хорошо здесь, правда? гляди, вон тот дом — как океанский лайнер, не удивлюсь, если он сейчас отчалит и уплывет в ночь. Я тоже. Как тебя зовут, Делотвое — это все-таки звучит как фамилия, скажи мне имя, выдумай на худой конец. Зовут меня Спарафучиль. Ну вот, уже лучше. Спарафучиль Делотвое, было чудесно, словно я тебя и вправду люблю, столько уж лет такого со мной не бывало, прости, я на минутку в ванную.
В ванных почему-то всегда неподходящий свет — слишком яркий, как будто в гримерной театра. Он глянул в зеркало. При лампах с отражателями его лысина имела удручающий вид, но ему, в общем-то, было все равно. Он прополоскал рот, помассировал виски. И чуть не присвистнул. На мраморной полочке лежала косметичка. Повинуясь какому-то безотчетному порыву, он открыл ее. Занятно встретить в косметичке самого себя. Фотография была в пудренице, под зеркальцем. Снят он был телеобъективом в полный рост, на улице — где и не поймешь. Несколько секунд он держал фотографию двумя пальцами и размышлял. Она не могла знать, кто он, не должна была знать. Он пригляделся к этому моментальному снимку, крупнозернистому, как все снимки, сделанные телеобъективом: человек из толпы, впрочем, лицо приметное, худощавое. И представил кружок оптического прицела, наведенный на его лицо или на сердце. Щелк. Поворачивая ручку на двери ванной, он вспомнил ее большую вечернюю сумку; теперь он знал: в ней не только деньги, при желании мог бы догадаться раньше, но, видно, не было такого желания. Жаль, подумал он, — но не того, что все вот так, жаль остального, потому что было прекрасно. И еще подумал, хорошо бы ей сказать: какая жалость, что Спарафучилем оказалась именно она, досадно и смешно, как раз когда он решил, что отныне все будет по-другому. Но он знал: уже не успеет.