Четвертое склонение у меня прямо от зубов отскакивало. Правда, оно было несравненно легче третьего, об этом говорилось и в примечании к первому параграфу: «Четвертое склонение не представляет собой трудностей, если не считать редких исключений, которые следует заучивать наизусть (см. параграф 4)»; я даже пожалел, что на этой неделе мне не надо учить третье склонение, хоть мозги были бы заняты, а с этим дурацким domus-domus[70] мне только и оставалось думать о фразе Нены, о тете Ивонне, которая не приедет, да о мамином молчании. У себя в тетради я записывал короткие фразы вроде «silentium domus triste est»[71], а потом зачеркивал их маленькими крестиками, напоминавшими колючую проволоку, — этому способу меня научил сосед по парте, он называл такое зачеркивание проволочным заграждением, и мне оно ужасно нравилось.
Нена после того необычного дня, когда она заснула после обеда, стала, как прежде, играть в саду, в своем убежище, правда «Банановую лодку» уже не пела: должно быть, поняла, что это неуместно. И у меня под окном больше не канючила, упрашивая, чтоб я был архитектором, ее поклонником. Она как будто смирилась со своим одиночеством, и одному Богу было известно, как ей скучно, бедняжке; иногда я подглядывал через окно, как старательно она причесывает Белафонте огромным розовым гребнем, присланным из Лозанны в наборе вместе с бигуди и настоящим феном на батарейках, так что можно было взаправду сушить волосы; на крышке коробки красовалась кукла, вся в кудряшках, и внизу надпись «La petite coiffeuse»[72]. Правда, играла Нена без всякой охоты, как-то вяло: представляю, скольких усилий ей стоило не приставать ко мне. Иногда у меня даже возникало желание захлопнуть эту проклятую книжку, пойти к ней в сад и сказать: так и быть, Нена, давай я буду архитектором и стану за тобой ухаживать, только не молчи, ну спела бы хоть свою «Банановую лодку», все-таки веселей; но вместо этого я неподвижно сидел за столом, подперев подбородок ладонью, и вглядывался в дрожащий от летнего зноя воздух на горизонте.
А в следующую субботу все повторилось. Было два часа пополудни, мама сидела в гостиной, закрыв ставни, я делал упражнение под названием «Domus Aurea»[73], где была уйма прилагательных с тремя окончаниями и эти прилагательные надо было согласовать с существительными четвертого склонения — сущая пытка! Нены поблизости не было: должно быть, повела прогуливать Белафонте к воротам, и я на несколько минут потерял ее из вида. Вдруг она, запыхавшись, выскочила из-за угла дома со стороны террасы, остановилась в нерешительности, обернулась, снова пустилась бегом и опять застыла на месте, озираясь. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был шорох гравия под ее сандалиями. Сперва она вроде не знала, к какому окну ей бежать, потом, увидев, что ставни на мамином окне плотно закрыты, подлетела к моему и окликнула — не по имени, а просто: послушай, послушай, ну пожалуйста, — и голос у нее был совсем другой, умоляющий, но без капризных ноток, я еще ни разу не слышал, чтобы Нена говорила таким голосом, казалось, она плачет без слез.
Не знаю, почему я не подошел к окну. Нет, знаю, я не подошел именно потому, что чувствовал, о чем она собирается мне сообщить. В страшной растерянности, с ощущением какой-то внутренней пустоты я сознавал, что не смогу ее выслушать, что это выше моих сил, что я сейчас способен заорать во все горло, избить ее, повыдергать эти идиотские косички, предмет ее гордости, а потом зарыдать в голос, не боясь, что меня услышат. Я сидел молча, не шевелясь, затаив дыхание. Мы были совсем рядом, нас разделяла только оконная сетка. Но заглянуть внутрь Нена не могла — она не доставала до подоконника. Господи, хоть бы она подумала, что я сплю, молился я про себя и даже машинально дотронулся до металлической чернильницы с календарем — есть такая примета от сглаза. И молитвы мои были услышаны: Нена постояла еще немного, дыша тяжело и возбужденно, затем по удаляющимся шагам я понял, что она направляется к террасе. Босиком, на цыпочках я подошел к окну и закрыл ставни. Потом чуть-чуть приоткрыл дверь в коридор и лег. Отсюда мне было слышно все, даже если бы они говорили шепотом. Сквозь дверную щель я мог бы увидеть маму в кресле, но я предпочел не рисковать, не попадаться им на глаза, мне достаточно было слышать, впрочем, я и так уже все знал.
На этот раз мама расплакалась. То ли не сумела сдержаться, то ли Нена захватила ее врасплох, уж не знаю, но только она повела себя совсем по-другому, не так, как в прошлую субботу, когда в голосе ее слышалось едва ли не безразличие. Она обняла Нену, прижала к себе: ну что ты, маленькая, что ты, мое сокровище, — потом отстранила ее, вытерла слезы, хотя из горла у нее все равно вырывались захлебывающиеся, сдавленные рыдания, и спросила, не знаю ли я; нет, он спит, ответила Нена, тем лучше, сказала мама, не трогай его, бедный мальчик, он и так замучился со своей латынью. А после вздохнула и говорит: ну зачем ты мне рассказываешь такие вещи, Маддалена, разве ты не видишь, как мама страдает, как ей тяжело? Я уткнулся в подушку, чтоб не выдать себя, слова Нены стали неразборчивыми, но чутьем догадывался, о чем она рассказывает: но ведь это правда, мамочка, клянусь тебе, это правда, он ехал на велосипеде, на голове носовой платок с завязанными узелками, я поняла, ему что-то надо было в доме, я его хорошо видела, и он меня хорошо видел, но проехал мимо, как будто не сумел остановиться, умоляю, поверь мне, мамочка!