- Я ухожу, сэр; ошибочка вышла, очень сожалею, что обеспокоил вас.
Жена снова повернулась к камину; Грентер; с чувством некоторого замешательства отворил дверь. Когда оборванец проходил мимо, он схватил его за руку и втащил к себе в кабинет, потом запер дверь и положил ключ в карман.
- Ну-с! Попался, подлец! - сказал он.
Человек переминался с ноги на ногу, шаркая по полу драными башмаками.
- Не бейте меня, господин. А не то, глядите, у меня нож.
- Я не собираюсь тебя бить. Я отправлю тебя в полицию.
У того забегали глаза в поисках спасения, потом он, словно завороженный, уставился на пылающий камин.
- Что для вас десять фунтов? - вдруг заговорил он. - Вы б и не заметили.
Грентер улыбнулся. - Как видно, голубчик, ты не отдаешь себе отчета в том, что шантаж - самое гнусное из всех преступлений, какие только способен совершить человек.
И он подошел к телефону.
Глаза оборванца, темные, бегающие, наглые и голодные, шарили по комнате.
- Нет, - сказал он с какой-то неожиданной решимостью. - Вы не сделаете этого, сэр!
То ли его взгляд, то ли тон его голоса остановили Грентера.
- Но ведь если я не позвоню в полицию, ты опять станешь шантажировать первого встречного. Ты опаснее гадюки!
У оборванца задрожали губы, он прикрыл рот рукой и проговорил:
- Я такой же человек, как и вы. Просто дошел до крайности - вот и все. Поглядите на меня!
Грентер скользнул взглядом по его дрожащей руке.
- Да, но такие, как ты, убивают всякую веру в человека, - возразил он горячо.
- Постойте, сэр! Вот вы побыли бы в моей шкуре, только б попробовали! О господи! Попробовали бы пожить, как я жил эти полгода - клянчил и унижался, чтоб получить работу! - Он глубоко вздохнул. - Конченый человек никому не нужен! Что это за жизнь? Собачья жизнь, будь она проклята. И когда я увидел вас, такого здоровяка, - простите меня, сэр, - сытого, довольного, я не удержался и попросил у вас денег. Просто не мог совладать с собой, да, да.
- Нет, - отрезал Грентер сурово. - Не выйдет. Это не могло произойти случайно. Вы все взвесили, все обдумали заранее. Шантаж - самый грязный и подлый поступок, его совершают только с холодным сердцем. Вам нет никакого дела до ваших жертв, чью жизнь вы разбиваете, чью веру в людей губите. - С этими словами он взялся за телефонную трубку. Оборванец задрожал.
- Постойте! Ведь нужно же мне есть. И одеваться. Не могу ведь я жить святым духом. И ходить раздетым.
И пока голос оборванца звучал в этой уютной комнате, Грентер не шевелился.
- Пощадите нас, сэр! Пощадите! Вам не понять, сколько соблазнов меня окружает. Не зовите полицию. Больше это никогда не повторится... даю слово... пожалейте меня! Я и так уже хлебнул горя. Отпустите меня, сэр!
Грентер застыл на месте, неподвижный, словно стены его квартиры, но внутри него шла тяжкая борьба - не между жалостью и чувством долга, а между жаждой мести и каким-то ужасом, - ему, преуспевающему человеку, страшно было использовать свою власть против жалкого оборванца.
- Отпустите меня, сэр, - опять донесся до него хриплый голос. - Будьте человеком!
Грентер повесил трубку и отпер дверь.
- Ладно, ступай!
Оборванец поспешно выбежал из комнаты.
- Ну, слава богу! - сказал он. - Счастливо оставаться! А что касается вашей супруги, так я беру свои слова назад. Я ее и не видел ни разу. Все, что я ей сказал, ерунда.
Он прошел через прихожую и, прежде чем Грентер успел сказать хоть слово, скрылся за дверью; его торопливые, шаркающие шаги замерли на лестнице. "А что касается вашей супруги - беру свои слова назад. Я ее и не видел ни разу. Все это ерунда!" Боже мой! Этому негодяю не удалось шантажировать его, и тогда он попытался шантажировать его жену - его жену, которая еще совсем недавно смеялась над его верностью! И она, кажется, испугалась! "Все это ерунда!" Ее напудренное лицо дрогнуло под его взглядом, и на мгновение сквозь маску проглянул страх. А он дал этому негодяю уйти! Страх! Так вот где собака зарыта!.. Шантаж - самый омерзительный из всех человеческих проступков!.. Его жена!... Но, как же теперь?..
ГЕДОНИСТ
Перевод Г. Злобина
Я хорошо помню Руперта К. Ванесса потому, что он был очень красивый и видный мужчина, и еще потому, что в характере его и поведении сказывалась та философия, которая, зародившись до войны, была забыта в пережитые нами тревожные годы, а сейчас снова расцвела пышным цветом.
Руперт К. Ванесс был коренной житель Нью-Йорка, но страстно любил Италию. Знакомые терялись в догадках насчет его происхождения. Во внешности этого человека чувствовалась родовитость, о ней свидетельствовало и его имя. Мне, однако, так и не удалось узнать, что означала буква "К" перед его фамилией. Три предположения равно возбуждали любопытство, уж не были ли его отдаленные предки шотландскими горцами, и "К" означает "Кеннет" или "Кейт"? Или в его жилах текла германская либо скандинавская кровь - и тогда это могло быть "Курт" или "Кнут"? И наконец не было ли у него в роду выходцев из Сирии либо Армении, и отсюда - Калил или Кассим? Голубизна его красивых глаз исключала, казалось, последнее предположение, но в его пользу говорил изгиб ноздрей и черноватый отлив каштановых волос, которые, кстати сказать, начинали уже редеть и серебриться в то время, когда я познакомился с Рупертом. Иногда лицо у него бывало утомленное и обрюзгшее, а тело не желало, казалось, умещаться в отлично сшитом костюме - но, как-никак, ему уже стукнуло пятьдесят пять.
В Ванессе нетрудно было угадать человека, склонного к философическим размышлениям, хотя он никогда не утомлял собеседника изложением своих взглядов, предоставляя судить о них по тому, что он ел и пил, какие предпочитал сигары и костюмы и какими окружал себя красивыми вещами и людьми. Его считали богатым, ибо в его присутствии никогда не возникала мысль о деньгах. Поток жизни мягко и бесшумно обтекал этого человека или застывал на месте при идеальной температуре, подобно воздуху в оранжерее, где малейший сквознячок может погубить редкое растение.
Сравнение Руперта К. Ванесса с цветком кажется мне особенно удачным, когда я вспоминаю один незначительный случай в Саду Магнолий, близ Чарльстона, в штате Южная Каролина.
Ванесс принадлежал к тому типу мужчин, о которых нельзя с уверенностью сказать, увиваются ли они за хорошенькими молодыми женщинами, или хорошенькие молодые женщины увиваются за ними. Внешность, богатство, вкусы и репутация Ванесса делали его центром общего внимания, однако возраст, редеющие волосы и округлившееся брюшко несколько затемняли блеск этого светила, так что решить, был ли Руперт мотыльком или свечой, было нелегко. Нелегко даже мне, хотя я в течение всего марта наблюдал за ним и мисс Сабиной Мойрой в Чарльстоне. Случайный наблюдатель сказал бы, что она "играет им", как выразился знакомый мне молодой поэт, но я не был случайным наблюдателем. Для меня Ванесс обладал притягательностью сложной теоремы, и я старался понять его и мисс Монрой, поглубже заглянуть в их сердца. Эта очаровательная девушка была, кажется, уроженкой Балтимора, и говорили, что в жилах ее есть капля креольской крови. Высокая, гибкая, с темно-каштановыми волосами и густыми черными бровями, с кроткими живыми глазами и прелестным ртом (когда она не подчеркивала его линий помадой), мисс Монрой, более всех девушек, каких я знал, поражала своей энергией, полнотой жизненных сил. Приятно было смотреть, как она танцует, ездит верхом, играет в теннис. Глаза ее всегда смеялись, болтала она с заразительной живостью и никогда не казалась усталой или скучающей. Словом, мисс Монрой была весьма "привлекательна", если употребить это избитое выражение. И великий знаток женщин, Ванесс, был явно увлечен ею. О присяжном поклоннике женской красоты не скажешь сразу, сознательно ли он решил добавить к своей коллекции еще одну хорошенькую женщину, или ухаживание стало для него просто привычкой. Как бы то ни было, Ванесс не отходил от мисс Монрой ни на шаг: он отправлялся с нею на прогулки в экипаже или верхом, ездил в концерты, играл в карты и единственно не танцевал с ней, хотя иногда был готов решиться и на это. И все время он не сводил с нее своих красивых, лучистых глаз.