Из сборника «Поздняя латинская поэзия»

Скорби, покуда вновь не обнимет чадо, ликуя.
Да наделит людей плодами и, в тучи вознесшись,
Круг да засеет земной семенами неведомых злаков,
Да подчинится дракон небесный актейскому игу![6]
55 Если же выдать решит Церере кто-нибудь имя
Славного вора, тогда (клянусь державой моею,
Адскою тьмою клянусь) отмщу — хоть будет предатель
Сыном моим, иль сестрой родимой, иль милой супругой,
Иль из главы моей возникшей возлюбленной дщерью!
60 Да испытает гнев эгиды дальней, удары
Молний — тогда проклянет бессмертье божественной плоти,
К гибели тщетно стремясь. Уязвив ослушника раной
Скорбною, зятю вручу — пусть бродит в им преданном царстве,
Пусть на себе испытает, как Тартар казнит непокорных.
65 Так я решил! Судьба да вершится волей моею!»
Молвил — и трепет потряс светила на сферах небесных.
     А Церера вдали средь ущелий, мечами звенящих,
Негу забыв и покой, давно видением грозной
Устрашена беды: сильнее ужас с приходом
70 Ночи — во всяком сне Прозерпина юная гибнет.
В миг, когда одолел похититель невинную деву,
В страхе увидела мать, как плащ ее пестрый чернеет
И как оделись листвой иссохших ясеней ветви.
Лавр, украшенье лесов, возрастал в пенатах Цереры,
75 Зеленью чистой своей осеняя стыдливой юницы
Терем, — видит его богиня павшим: надломлен
Стройный ствол, и пыль оскверненные ветви пятнает.
Кто же бесчестью виной? О Фуриях в страхе дриады
Шепчут — их топором двуострым загублено древо.
80 И, наконец, предстает пред нею сама Прозерпина,
Матери сонный покой явленьем вещим нарушив.
Видит Церера дитя любимое запертым в стенах
Мрачной темницы, цепей жестокое бремя влекущим,
Будто не ею дщерь вручена полям сицилийским,
85 Будто средь Генны долин розоцветных давеча дева
Взор не ласкала сестер. Поблекло золото кудрей,
Некогда пышных, тьма сиянье очей помрачила,
Холодом выпит ланит румянец — алая слава
Гордого прежде лица, не топтавшие снега доселе
90 Нежные ноги черны чернотой смолы преисподней.
     Мать вопрошает, едва узнавая в облике странном
Милое чадо: «За что тебе наказанье такое?
Что за болезнь на тебя напала? Властью жестокой
Кто посягнул? Зачем влачишь непосильное бремя
95 Хладных цепей, согнув под тяжестью слабые плечи?
Иль не мое ты дитя, и лжет обманчивый призрак?»
Дева в ответ: «О мать жестокая! Чадо родное
Ты позабыла, ко львам рыжегривым душой обратившись!
Разве и вспомнить меня ты не в силах? Разве настолько
100 Я изменилась? Увы! тебе лишь дочери имя
Мило, не дочь сама, которую в пропасти адской
Пыткой казнимую зришь! Ужель, свирепая, к пляскам
Ты воротишься? Ужель возопишь в столицах фригийских?[7]
Если в груди твоей любовь материнская бьется,
105 Если Церерою жизнь мне дарована, а не каспийской
Злобной тигрицей, молю: защити от бездны проклятой,
В солнечный мир вороти! А коль не судьба мне вернуться.
Дай хоть увидеть тебя!» Простирает руки с мольбою
К матери дева, дрожа, — но цепей бесчестная сила
110 Держит.
     Цереры сон оков бряцаньем нарушен:
В страхе проснулась, скорбя об объятьях утраченных, рада,
Что не воистину дщерь узрела. Спешит, обезумев,
Гостеприимный кров покинуть и молвит Кибеле:
     «О Великая Мать! Во фригийской боле не стану
115 Медлить земле: меня призывает снова о дщери
Милой печаль, томит тревога за возраст незрелый.
Хоть железо для стен отлито в Этне, не верю
Больше Циклопов труду, боюсь, чтоб о тайном приюте
Не разнеслась молва, боюсь, что моя драгоценность
120 Скрыта небрежно вблизи городов тринакрийских, повсюду
Славных. Выбрать должна я место иное, от взоров
Скрытое чуждых, — а здесь Энкелада пламя и грома
Рокот не сдержат секрет, не смолчат о пристанище тихом.
Да и зловещие сны меня предчувствием горя
125 Часто преследуют — не было дня, что дурною приметой
Мне не грозил. Сколько раз венок увядший внезапно
Падал с главы! Сколько раз сосцы мои кровью сочились!
То невольных слез поток увлажняет ланиты,
То без причины грудь непослушной рукою терзаю.
130 Если самшиту велю запеть — он стонет печально,
Если ударю в тимпан — в ответ рыданье слышу.
О, как страшусь беды, возвещаемой знаменьем грозным!
Более медлить нельзя!»
                                        «Пусть глупые речи развеет
Ветер! — молвит в ответ Кибела. — Ленив Громовержец
135 И перунов своих не станет попусту тратить.
Впрочем, иди, но скорей воротись с успокоенным сердцем!»

6

Актейское (аттическое, элевсинское) иго — ярмо колесницы, запряженной драконами, в которой Церера будет искать Прозерпину. Во время своего пребывания в Элевсине Церера научила Триптолема пахать и сеять.

7

В столицах фригийских — реминисценция из Катулла (46, 4-6: «Покидай же, Катулл, поля фригийцев... К азиатским летим столицам славным»), искаженная сокращением: во Фригии не было никаких столиц.