- Ну, а теперь Стелла!
Эшерст, красный и растерянный, уставился через стол на красную и растерянную Стеллу. Сабина фыркнула.
- Ну, скорее, - крикнула Фрида, - а то вы нам портите все дело!
Странное смущение горячей волной охватило Эшерста, но он сказал почти спокойно:
- Замолчите, бесенята!
Сабина снова фыркнула.
- Ну, если не хотите целоваться, пусть она поцелует свою руку, а вы ее приложите к носу. Так тоже считается!
К удивлению Эшерста, девушка поцеловала свою руку и протянула ему. Он торжественно взял эту тонкую прохладную ладонь и приложил к щеке. Обе девочки захлопали в ладоши.
- Теперь мы обязаны всегда спасать вам жизнь! - объявила Фрида. Стелла, дай мне еще чашку чаю, только не такого слабого.
Все вернулись к чайному столу, а Эшерст свернул бумажку с подписями и спрятал в карман. Разговор перешел на корь и ее хорошие стороны - вволю апельсинов, меда и никаких уроков.
Эшерст молча слушал, обмениваясь со Стеллой дружескими взглядами. Ее лицо снова стало ясным, золотисто-розовым под легким загаром. Эшерсту было необычайно приятно, что эта прелестная семья так ласково приняла его в свою среду, и он с упоением любовался хорошенькими личиками девочек. После чая обе младшие начали возиться с гербарием, а он подошел к креслу у окна, где сидела Стелла, и, разговорившись с ней, стал рассматривать ее акварельные рисунки. Все казалось ему чудесным сном. Время остановилось, все было забыто, все, что, не касалось настоящего, потеряло свое значение. Завтра он вернется к Мигэн, и от этого чудесного сна останется только клочок бумаги, где кровью нацарапаны имена этих детей. Детей... но Стелла уже не ребенок, она одних лет с Мигэн!
В ее голосе, смущенном, сдержанном, отрывистом, проскальзывали дружеские нотки, и когда Эшерст умолкал, ей говорилось как-то легче. В ней было что-то целомудренно чистое и холодное - спящая красавица...
За обедом, к которому Холлидэй, наглотавшийся морской воды, не вышел. Сабина неожиданно объявила:
- А я буду называть вас просто Фрэнк.
- Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк! - запела Фрида. Эшерст засмеялся и поклонился.
- Каждый раз, как Стелла назовет вас "мистер Эшерст", она заплатит штраф. Глупые церемонии!
Эшерст посмотрел на Стеллу. Ее лицо медленно стал заливать румянец. Сабина расхохоталась, а Фрида крикнула:
- Го-го! Смотрите на нее! Пожар! Пожар!
Эшерст схватил обеими руками по пряди светлых волос.
- Послушайте, шалуньи! Оставьте Стеллу в покое, не то я вас свяжу друг с другом.
- Ух, - завизжала Фрида в восторге, - какой злюка!
А Сабина лукаво заметила:
- Вы-то зовете ее просто Стеллой!
- А разве нельзя? Имя чудесное!
- Пожалуйста! Мы вам позволяем.
Эшерст выпустил белокурые пряди. Стелла! Как она назовет его после этих шуток? Но она не обращалась к нему по имени, и позже, когда все собрались идти спать, он нарочно сказал:
- Спокойной ночи, Стелла!
- Спокойной ночи, мист... спокойной ночи, Фрэнк. Знаете, все-таки вы молодец...
- Ну, ерунда!
Ее рука внезапно крепче сжала его руку и тотчас же отпустила.
Эшерст неподвижно стоял в опустевшей столовой. Прошлой ночью под ожившей яблоней он прижимал к себе Мигэн, он целовал ее глаза и губы. И он вздохнул от нахлынувших воспоминаний. Этой ночью должна была начаться его жизнь с ней - с ней, которая только и мечтала быть с ним! А теперь пройдут еще сутки, даже больше, только оттого, что он забыл взглянуть на часы. Зачем он подружился с этими чистыми девочками как раз тогда, когда он собирается распроститься с чистой, невинной жизнью? "Но ведь я хочу жениться на ней, подумал он, - я обещал..."
Он взял Свечу, зажег ее и поднялся к себе в спальню. Когда он проходил мимо дверей смежной комнаты, где лежал Холлидэй, тот его окликнул:
- Это ты, дружище? Зайди ко мне на минутку. Холлидэй сидел в постели, курил трубку и читал.
- Посиди со мной!
Эшерст сел в кресло у открытого окна.
- Знаешь, - заговорил Фил, - я все думаю о том, что случилось. Говорят, что, когда человек тонет, перед ним сразу проносится вся жизнь. А со мной ничего этого не было. Видно, я еще не совсем тонул.
- А о чем ты думал?
Холлидэй на минутку смолк.
- Знаешь, - проговорил он очень спокойно, - я подумал об очень странной вещи: вспомнил одну девушку в Кембридже, с которой я бы мог... ну, ты понимаешь... И я обрадовался, что у меня по отношению к ней совесть чиста. Во всяком случае, дружище, тем, что я теперь вот здесь, я обязан тебе одному. Быть бы мне сейчас на дне. Ни постели, ни трубки - ничего бы не было... Послушай, как ты думаешь, что с нами делается после смерти?
- Угасаем, как гаснет пламя, - пробормотал Эшерст.
- Фу-у-у!
- Может быть, мы гаснем не сразу, померцаем и потухнем.
- Гм. Знаешь, это все ужасно мрачно... Кстати, надеюсь, мои сестрицы были милы с тобой?
- Необычайно милы!
Холлидэй положил трубку, закинул руки за голову и повернулся к окну.
- Да, они славные девчурки! - проговорил он.
Эшерст взглянул на улыбающееся лицо приятеля, освещенное слабым светом свечи, и вдруг вздрогнул. Да, Фил прав: он мог бы лежать там, на дне, и улыбка навеки покинула бы его ясное лицо. Его засосал бы морской песок... и ждал бы он воскресения из мертвых, - на девятый день, что ли, как говорится в писании. И улыбка Холлидэя показалась Эшерсту чудом, как будто в ней воочию виделось то, что отличает жизнь от смерти, - маленькое пламя, такое живое. Эшерст встал и мягко проговорил:
- Ну, тебе, по-моему, не мешает поспать. Потушить свечу?
Холлидэй схватил его руку.
- Послушай, старина, я не знаю, как это выразить, но, наверно, очень противно лежать мертвым! Покойной ночи, дружище!
Эшерст растроганно и взволнованно пожал ему руку и снова спустился вниз. Входная дверь была еще открыта, и он вышел на лужайку перед домом. Звезды ярко блестели на темной синеве неба, и в их неверном свете цветы сирени приобрели какой-то неописуемый, необычайный оттенок. Эшерст прижался лицом к душистой ветке, и перед его глазами встала Мигэн с крохотным коричневым щенком на руках. Он вспомнил слова Холлидэя: "Я подумал об одной девушке... ты понимаешь... и обрадовался, что у меня по отношению к ней совесть чиста". Эшерст отвел ветку сирени и стал ходить по лужайке, словно серая тень, которая обретала плоть, когда на нее падал свет фонарей. Снова он был с Мигэн у живой белизны распустившихся яблонь, у болтливого ручья, у синего, как сталь, затона, блестевшего при луне. Снова его охватило очарование ее поцелуев, ее обращенного к нему лица, на котором светилась горячая, преданная любовь, снова он чувствовал красоту и волнение той языческой ночи. Он остановился у сиреневого куста. Здесь ночь говорила не голосом ручья, а мощным гулом морского прибоя. Не было слышно птичьего щебета, уханья совы, крика козодоя, жужжания жуков. Где-то бренчал рояль, белые дома тяжелой громадой поднимались в темное небо, запах сирени наполнял воздух. В верхнем этаже отеля было освещено окно. На занавеске двигалась чья-то тень. И в чувствах Эшерста был такой сумбур, такая путаница, как будто любовь и весна, придавленные новыми переживаниями, пытались вновь найти дорогу к его сердцу и заглушались чем-то более острым и сильным. Эта девушка, которая назвала его Фрэнком и так порывисто пожала ему руку, - что бы сказала она, такая чистая и спокойная, о его дикой, беззаконной любви?