Теперь уже я немного забеспокоился и спросил себя, не попал ли я в самый час пик.
Вокруг меня большая часть населения Парижа с видимым удовольствием решала проблему воскресного питания. А мне, что же, отказывать себе в этом решении?
Как только я снова увидел Аристократа, я вскочил и загородил ему дорогу:
— Garçon! Un antrecte!
Он пробежал по мне. Он не обратил на меня внимания, как будто меня и не существовало. Я был невидимым.
"Липсиц!" — билось у меня в голове, пока я с трудом поднимался с пола. Разве не говорил мне Липсиц еще в Израиле, что турист — не человек? Видимо, это надо было понимать буквально. Но я уже, вероятно, был мертв и не понимал этого…
Голодное рычание из области моего желудка вернуло меня обратно в реальность. Когда Усатый снова прошел мимо моего стола, я схватил его за полу фрака:
— Garçon! Un antrecte!
— Сию минуту, — ответил он и сделал отчаянную попытку выкрутиться из моего двойного нельсона[104]. Но я даже не покачнулся. Я задал ему вопрос, который занимал меня уже изрядное время:
— Почему вы ничего не даете мне поесть?
— Это не мой столик! — он сопроводил свою справку мощной подсечкой против моей голени.
Я выпустил его. Если это не его столик, то у меня нет никакого права его удерживать.
С новым рвением я подступил к Аристократу, пытаясь сквозь громкий шум ресторана привлечь его внимание и движениями корпуса блокировать ему путь. Но он снова прошел по мне.
Тут во мне заработал дух исследователя. Я изобразил — хотя и примитивно — падение. Когда он в следующий раз, неся изрядный груз десертов, попытался продраться сквозь теснину мимо моего стола, я вскочил, толкнул свой стул ему под ноги и отсек ему дорогу молниеносным обходным маневром спереди.
Как обелиск возвышался я перед ним. Ему уже не совершить побег:
— Garçon! Un antrecte!
Он попытался начать стратегическое отступление, однако пути отхода были непроходимы из-за моей баррикады.
— Месье, — сказал он и смерил меня убийственным взглядом. — Это не мой столик.
Я понял. Наконец-то я понял. Это и было причиной, почему этот стол, как по волшебству, оказался совсем пустым. Это был ничейный стол на границе между двумя державами, забытый форпост на краю пустыни, где по ночам лишь воют шакалы, да изредка появляются физики-атомщики.
Инстинктивно я заглянул под этот стол, не лежит ли там пара скелетов.
Снова привиделся мне мудрый сыч Липсиц. Я же турист. Я отверженный. Что с меня взять? Мной легко овладела так хорошо известная психологам, первобытная потребность.
— Я твой, твой душой и телом, — шепнул я на ухо Аристократу, который случайно отдыхал, похрапывая, рядом со мной. — Я принадлежу тебе весь, я встаю под твое знамя, я…
— Оставьте меня в покое или я вызову полицию, — прошипел Аристократ и исчез в западном направлении.
Я принялся плакать. Нет ничего хуже одиночества. "Эфраим, — говорил я сам себе, — ты должен что-то предпринять. Ты должен свести хоть с одним официантом настоящее знакомство, иначе ты прекратишь свое существование!".
Из последних сил я вскочил и махнул Усатому, который в процессе доставки восхитительно пахнущей птицы пробегал мимо:
— Garçon! L'addition![105]
Усатый бросил на меня взгляд, из которого ясно следовало, что он на этот жалкий трюк и не думает покупаться, и ускорил свой бег.
"Если бы я сейчас, — подумал во мне фашист, пока я с ненавистью смотрел Усатому в спину, — если бы я сейчас имел в кармане пластиковую бомбу, с ним было бы все кончено!".
В это мгновение произошел поворот, причем в виде неуклюжего, бритоголового мужчины, который вывалился из дверей кухни и самоуверенным, начальственным взором провел по окружающей местности. Это шеф!
Я подскочил к нему и в горьких словах описал, как его официанты меня обслуживали.
— Это возможно, — безучастно проговорил он. — Это же записные члены коммунистической партии, один к одному.
— И что же мне теперь делать?
Шеф пожал плечами:
— Я взял третьего официанта. Возможно, он появится в конце недели… может быть, он…
— Но что мне делать до того?
— Гм. Может быть, среди посетителей найдется кто-то из ваших знакомых, кто сможет заказать для вас?
Знакомый? Мне? Здесь, посреди дремучего леса? Я потряс головой.
Шеф сделал то же самое и вернулся на кухню, пока я — с той мягкой нерешительностью, что является типичным признаком вымирающей буржуазии, — снова занял свое безнадежное место в стране Никогонии.
Голод приводил меня в отчаяние. Я должен был выбраться за границу, хотя бы попробовать, что это такое.