— Спасибо, — сказал я. — А сейчас точно 21.45?
— Сейчас 19.30, - сказал портье. — Я только хотел подтвердить ваш заказ, уважаемый господин. Вы ведь хотели бы проснуться в 21.45?
— Да, — сказал я.
С помощью надежного приема по подсчету овечек я вскоре снова заснул, уже на тридцатой овце. Но сны в этот раз не пришли. Свинцовая тяжесть давила на меня, и я не сразу смог сообразить, что происходит, когда зазвонил телефон.
— Спасибо, — заикаясь, пролепетал я в трубку. — Я уже проснулся.
— Спите спокойно дальше, — сказал портье. — Сейчас только 20 часов. Но я через полчаса меняюсь и хотел быть точным при передаче вашего заказа. Мой сменщик должен вас разбудить в 21.45, не так ли?
Я с трудом выдавил "да" и попытался снова заснуть. На шестисотой овце я все еще бодрствовал. Тогда я начал считать баранов. Я заставлял их прыгать через забор, туда и обратно. Это меня так утомило, что я заснул.
Сколько я проспал, не знаю. Знаю только, что проснулся от пронзительного телефонного звонка, вернувшего меня на Землю.
В один прыжок я был у аппарата:
— Уже хорошо — уже хорошо — спасибо. — Тут я бросил взгляд на часы. Они показывали 20.30.
— Извините, — сказал портье новым голосом. — Я только что принял лист побудок и увидел на ваше имя заявку на 21.45. Это так?
— Это… да… это верно… Очень вам благодарен.
— Извините.
— Точно.
На этот раз я остался сидеть в кровати и таращился в темноту остекленевшими глазами. Каждый раз, когда мне грозило свалиться в дремоту, я вскакивал. Иногда мне казалось, что звонит телефон, но это были лишь галлюцинации, которые всегда появляются при внезапных сердечных приступах.
До 21.45 я не мог выдержать, потому позвонил новому портье и спросил, все ли в порядке.
— Вот хорошо, что вы мне позвонили, — сказал он. — Я как раз хотел поинтересоваться, не изменились ли ваши планы насчет 21.45.
— Не изменились, — ответил я, но на всякий случай остался у телефона.
Ровно в 21.45 прозвучал звонок. Я вздохнул с облегчением.
Что происходило потом, уже не помню. Когда я проснулся на следующее утро, то все еще лежал около телефонной тумбочки на ковре, судорожно сжимая в руке трубку.
Директор театра, которому я немедленно позвонил, был взбешен, однако, назначил мне новую встречу ровно в 22.15, после представления. Чтобы не рисковать, я заказал телефонный разговор с Тель-Авивом и дал заявку известной своей исполнительностью тамошней телефонной службе побудок, чтобы они меня разбудили в Цюрихе ровно в 21.45.
Служба побудок и впрямь не позвонила мне ни на секунду раньше, чем 21.45. Как, впрочем, и в 21.45.
Она мне вообще не позвонила.
Комендантский час
Спектакль начался в восемь вечера. А кончился около десяти.
И у нас еще не было никакой охоты идти спать. В нерешительности брели мы по ярко освещенной Вокзальной улице Цюриха.
— Не выпить ли нам по чашке чаю, — предложила самая лучшая из всех жен. — Где-нибудь неподалеку.
Мы зашли в ближайшее кафе-ресторан, маленькую забегаловку с моргающими неоновыми лампами, сверкающими автоматическими кофеварками и двумя официантами, как раз переодевающимися после службы.
В заведении хлопотал еще один, с гладко выбритой головой, вытиравший грязной тряпкой прилавок.
Когда мы вошли, он взглянул на свои точные швейцарские часы и что-то пробурчал на своем альпийском идише[110] второму официанту, который при этом снял свой пиджак и нехотя нацепил белый передник.
Атмосфера накалялась, наполняясь социальными проблемами. Но для нас это была вполне привычная атмосфера, и мы устроились за ближайшим столиком.
— Чаю, — непринужденно заказал я. — Две чашки чая.
Официант помедлил, потом открыл дверь в кухню и спросил демонстративно противным голосом:
— Вода еще горячая?
Между тем, другой официант громоздил столы на террасе друг на друга крепкими, точными толчками и со скрежетом, чье эхо еще долгое время повторялось на улице.
Чай немного расплескался, когда первый официант бухнул обе чашки перед нами. Но это еще было терпимо. Мы попытались, помешивая, немного разогреть эту бесцветную жидкость.
— Сстите!
Это был уже бритоголовый. Он поднял поднос с обеими нашими чашками и вытащил из-под него скатерть. Стол под ним тоже оказался добротной швейцарской работы.