Но я же не хотел показаться невежливым.
В отеле меня дожидался какой-то незнакомый господин в явно швейцарском костюме; он удостоверился с кем имеет дело, после чего спросил:
— За что мы заслужили такое, г-н Кишон?
— Что именно?
— То, что вы нам сделали. Моя жена тоже полностью со мной согласна. Иди к этому господину, сказала она, и разъясни ему, что мы никогда не забудем этого оскорбления. Никогда!
Засим он повернулся и вышел, не попрощавшись.
Я направился в свой номер. В лифте между третьим и четвертым этажом на меня уставился пожилой мальчик-рассыльный:
— Это не вы ли заказали пластинку с переливами?
— Да. А что?
Пожилой мальчик-рассыльный даже не удостоил меня ответом. Только его лицо стало пунцовым от гнева.
Зайдя в номер, я первым делом позвонил своему лучшему другу в Цюрихе.
— Оскар, меня только что интервьюировали на цюрихском радио. И когда ведущий спросил, какую музыку я хотел бы напоследок услышать, я заказал переливы…
На другом конце линии воцарилась тишина. Наконец, мой друг Оскар прошептал:
— Никуда не выходи из отеля. Я немедленно мчусь к тебе.
Но прежде, чем появился Оскар, позвонил телефон. Кто-то хотел выяснить, действительно ли я на проводе. После моего утвердительного ответа, он смачно плюнул в трубку.
Оскар ворвался ко мне в номер смертельно бледный и плотно затворил за собой дверь.
— Моя жена не знает, что я здесь… Но ради Б-га, как ты мог?!
— Должно быть, внезапный приступ слабости. Временная остановка мыслительной деятельности или что-то такое. А что, разве дело действительно так плохо?
— Гораздо хуже, чем ты думаешь. Ты задел национальные чувства нашего народа.
До меня мало-помалу доходило, что швейцарцы, этот завидный народ, этот созидатель не имеющих конкуренции часов, самых лучших шоколадных изделий и банков, этот обладатель гарантированно традиционного и самого продолжительного нейтралитета и самых высоких гор — все же страдают чувством собственной неполноценности, вызванным репутацией, что они самые лучшие певцы переливов. Эта слава преследует их везде. Их вообще идентифицируют с переливами. Естественно, это наносит тяжелый урон их самолюбию, и естественно, что они не хотят больше и знать эти переливы. Только когда-то, в глубокой древности, они любили петь переливы. Сейчас же они их просто ненавидели.
— Ты уже сдал свой номер? — спросил меня Оскар.
— Нет еще.
— Немедленно сделай это. У нас есть довольно вместительный подвал, где мы сможем спрятать тебя прежде, чем начнется штурм. Придется пару недель побыть без свежего воздуха, — и с этими обнадеживающими словами он ушел.
Я подошел к окну и выглянул наружу. У входа в отель толпились возмущенные граждане, потрясающие кулаками в сторону моего этажа. Я быстро спрятался за портьерой, в отчаянной решимости напрягая мысли и мускулы. Я не сдамся без сопротивления. Если они нападут, буду отстреливаться.
Телефонная связь с радиостудией еще не была перерезана. После некоторого замешательства к трубке пригласили моего интервьюера.
Я сообщил ему, что мой отель окружен взбешенными массами людей, и спросил, почему он не предупредил меня об опасности.
— У нас демократия, — сказал он, — и наши демократические свободы распространяются даже на тех, кто их нарушает. Вам следовало бы попросить одну из ваших прекрасных израильских народных песен. Но вы ясно продемонстрировали потребность оскорбить нас…
— Что вы такое говорите? Какую потребность? Алло!..
Но мой собеседник уже бросил трубку.
Еще один взгляд в окно — на этот раз уже из укрытия — показал, что толпа у отеля угрожающе разрослась, а также укрепилась за счет полицейских, солдат в увольнительной и высокопоставленных чиновников. Возможно, их авангард уже прорвался в отель и решал стратегическую задачу по отсечению мне всех путей отхода, включая ресторан.
Я позвонил дежурному по этажу и заказал провианта на два дня.
Спустя час в мою дверь постучали. Я чуть-чуть раздвинул свою баррикаду, воздвигнутую из шкафа, двух кресел и дивана, и открыл. В дверях собственной персоной стоял директор отеля с подносом в руках.
Его голос звучал холодно: "Персонал отказывается вас обслуживать. И я могу понять чувства людей. Никому не позволительно безнаказанно обижать их".