Где-то внутри иногда мелькала мысль о том, что к чему моменту я уже должна была быть Кристиной де Шаньи, верной женой Рауля, будущей графиней и матерью его детей. Вместо этого я скрывалась от людских глаз в темном сыром подземелье, наедине с пугающими тенями, которые отбрасывало пляшущее пламя свечей… И наедине с ним. Когда-то я говорила, что пойду за ним во тьму, но потом поняла, что это не было тьмой. Где бы мы ни оказались, это не было тьмой. Всю жизнь Эрик так отчаянно хватался за темноту, его единственного друга, настоящую маску, пелену скрытности, что успел забыть о том, что ни тьмы, ни света не существует. Его музыка ночи была музыкой света. Он творил свет в темноте, не осознавая этого. Я повернулась к нему.
— Тебе нужно писать. Если ты не пишешь музыку, ты угасаешь.
— После того, как ты вернулась, я написал больше, чем за последние месяцы. Но театр закрыт для моей музыки.
— В мире существует не только театр.
Эрик нахмурился.
— В моём мире никогда не было ничего кроме театра.
— И этот театр — первое место, где тебя будут искать. И меня. Он давно перестал быть твоим домом, Эрик. Он стал ловушкой.
— Что ты хочешь этим сказать?
Я вздохнула.
— Мы должны уйти из оперы.
— А мне казалось, что это я безумен…— Эрик смотрел на меня таким взглядом, словно я была тяжело больна.
— Ты — творец миров, но ты заперт здесь, и сейчас это становится небезопасным. Нужно уйти, Эрик. Никто не ждёт этого от тебя. Нас никто не сможет найти. Мы начнем новую жизнь, — я умоляюще посмотрела ему в глаза. — Ты знаешь, что я права.
— Куда? — Эрик почти повысил голос в отчаянии. — Куда ты предлагаешь отправиться?
— Пока жандармы не начали прочесывать подвалы, я предлагаю найти другое жилище. Безопасное, незаметное. Где ты сможешь писать, не беспокоясь ни о чем. И где я смогу жить с тобой и тебя любить, не жалея о несбывшемся. Даже если я не смогу петь и выступать на сцене открыто, лучше жить в тишине с тобой, чем точно так же потерять сцену и оперу, променяв ее на графское поместье.
— Ты права, наверное, — Эрик со вздохом обнял меня и поцеловал в макушку. — Но как…
— Мы можем уехать из Парижа, в конце концов. Из Франции. Отовсюду. Парижская опера — не единственная в мире. И возможно, на новом месте уже не придется скрываться в подземелье. Твоя музыка снова зазвучит. И я смогу петь.
***
Эрик сидел на берегу подземного озера и, не мигая, смотрел на темную зеленоватую воду. Грот как будто понимал, что скоро его покинут навсегда — как живое существо, которое всегда было неизменным укрытием и тайным логовом Призрака оперы. Он и был живым существом, пропитанным музыкой, единственным свидетелем его отчаяния, слез, одержимости и одиночества. Эрик не мог до конца поверить, что он уходит отсюда для того чтобы никогда не вернуться. Привычные безделушки, изысканная мебель, добытая давным-давно, когда он ещё обладал властью и влиянием, величественный орган… Мне всегда было интересно, каким образом ему удалось затащить под землю целый орган, но это уже было неважно. Прошлое остаётся в прошлом. Это место хранило слишком много секретов — порой не самых лучших, оно видело гораздо больше боли, чем радости. Пора было переворачивать страницу. Свою музыку он уносил с собой, куда бы он ни шел, и я следовала за ней — куда бы она ни привела, и только это имело значение.
— Я заберу шкатулку.
Он поглаживал резную деревянную поверхность своей музыкальной шкатулки, с которой никогда не расставался. Я кивнула. Какие-то части прошлого стоит оставить при себе. Шкатулка, нотные записи, деньги. Драгоценности, которые можно будет продать — те, что не успели растащить после того, как жилище Эрика было обнаружено. Я коснулась его плеча.
— Нам пора.
Эрик нежно поцеловал меня в висок и после резко поднялся.
— Маскарад окончен. Уходим.
Я знала, чего ему это стоило. Это был сценарий нового незнакомого спектакля, которого он никогда не ждал и о котором не смел даже помыслить.
Мы уходили ночью, чтобы избежать любых нежелательных встреч. Свидетели нам были ни к чему, а темнота, как и прежде, оставалась лучшим укрытием — с той лишь разницей, что теперь она вела к свету. Из сердца тьмы мы уходили в неизвестность.
Город спал. Ночной Париж был совершенно иным, ночь преображала привычные улицы до неузнаваемости. Когда наступит утро, он вновь станет привычным — но не для нас. Этот город преображается навсегда.
Мы стояли на берегу Сены и молчали. Эрик, глядя в темноту на очертания набережной, вполголоса проговорил:
— Ветер шумит.
========== Глава 5. Точка невозврата. ==========
Для того чтобы покинуть Париж, нужны были деньги. Больше, чем у нас было. Эрик нередко срывался, впадал в отчаяние, потом молил меня о прощении за свою несдержанность, исписывал десятки страниц нотами и текстами, половину рвал и выбрасывал, и снова писал. В таком состоянии он был не всегда — иногда мы просто проводили время вместе в тишине, глядя на город из маленьких окон мансарды, где мы сняли крошечную комнату. Владелица, пожилая подслеповатая дама, жила одиноко, не следила за новостями и не задавала лишних вопросов. Ее устроила моя легенда о молодой паре, которая планирует перебраться на север Италии к родителям мужа. Комната стоила дёшево, располагалась в бедном районе Парижа, и даже протекающая в паре мест крыша не мешала нам жить — здесь было легко исчезнуть и остаться на время незамеченными. То, что нам требовалось.
Эрику было тяжело привыкнуть к таким переменам в его привычной замкнутой жизни. Мне было тяжело привыкнуть к тому, что приходилось выживать. Я хотела отрезать волосы, чтобы давать детям уроки музыки за деньги, оставаясь неузнанной, но он умолял не делать этого — мои волосы были для него предметом восхищения, и каждый вечер перед сном он подолгу расчесывал их, успокаивался и казалось, молодел на десяток лет.
Я сидела у него в ногах, он перебирал мои кудри, и в такие моменты казалось, что нам больше не требовалось ничего. Это было правдой — любовь, которая превратилась из безумного пламени в спокойный горящий огонь, была главной силой, которая помогала двигаться дальше.
Природный талант Эрика изворотливо проворачивать самые сложные дела, находясь в тени, в какой-то момент возобладал над его кризисом, и у нас начали появляться деньги. Его глазами и ушами стали дети — самые незаметные, ловкие и пронырливые существа во вселенной. Уличные беспризорники были невидимками, никто не обращал на них внимания, и поэтому они проникали везде, приносили ему слухи и новости, получали взамен свои свои монеты и уносили с собой в Париж новые указания. Со свойственной ему убийственной иронией Эрик начал сотрудничать с газетчиками — теми самыми «идиотами и охотниками за сплетнями», которых мы опасались. Он рассудил, что лучшим способом отвлечь от себя внимание в новостях будет создание собственных новостей. Он снова вел теневую игру и получал от этого немалое удовольствие, превратившись в анонимный источник слухов, сплетен и сенсаций.
Неизвестный информатор подогревал интерес владельцев газет, они неизменно платили ему в надежде на то, что истории станут ещё интереснее, и в ожидании раскрытия главного секрета. Разумеется, открываться он не собирался.
Своими таинственными манипуляциями он немало попортил жизнь нынешним владельцам театра, дозированными порциями раскрывая любопытные факты и подробности театральных интриг. Кроме того, он отводил подозрения от самого себя, создав пару новых легенд о собственной судьбе. Газетчики, словно коршуны, атаковали уважаемых господ Фирмена и Андрэ с расспросами, и их замешательство только провоцировало распространение новых слухов. Паутина этих слухов разрасталась стремительно, запутывая следы.
Время от времени мальчишки приносили новости обо мне. Рауль был на удивление упрям — он по-прежнему не оставлял попыток выяснить хоть что-то, но попадал в лабиринт из путаных новостей и действовал вслепую. Моя пропажа перестала быть темой первой полосы — сенсации не держатся долго, и за полгода все потеряли к этому интерес.