– Почему нет?
– Я не уверен. Ни тогда, ни сейчас. – Затем я продолжаю рассказ: – Я начинаю во всё большей степени выглядеть как старик Сантьяго, но я всё ещё хочу быть мальчиком. Я написал стихотворение «Папаша в Персии» для международного фестиваля в честь празднования столетия со дня рождения Хемингуэя. Оно стало хитом, если я могу сказать это про своё стихотворение.
– Мне хотелось бы его прочитать.
Её слова удивляют меня, а затем приводят в возбуждение! Я предлагаю послать ей его по электронной почте, затем тут же сожалею об этой готовности. Я не хочу, чтобы она считала, будто я очень высокого мнения о себе и думаю только о себе, хотя именно так и есть сейчас. Я прикрываюсь шуткой:
– Я не сомневаюсь, что вы из него извлечёте самые разные психологические загадки.
Я надеюсь, что эта фраза немного разрядит обстановку обследования.
– О, не для этого. Я тоже поклонница Папаши Хэма.
Она прищуривается, смотрит на меня, как смотрят врачи, и начинает постукивать себя по носу ручкой, как будто её нос – это некий мозговой центр, мысли из которого можно вызвать постукиванием.
– А как вы учились в школе? Какие получали оценки?
– Так себе. Я уже знал большую часть того, что преподавали в начальной школе, когда пошёл в школу. Я пропустил третий класс благодаря влиянию и настойчивости отца. Но это не избавило меня от скуки. И таким образом я стал мешать. Мои глупые вопросы или вопросы, на которые нельзя было ответить, раздражали моих учителей, которые, в свою очередь, загоняли меня в ментальную ссылку, игнорируя меня или насмехаясь надо мной.
– А как вы относились к тому, что были изгоем? Чему вы научились благодаря этому чувству?
– Я много мечтал – создавал свой собственный мир. Я также обнаружил, что могу учиться сам. Это самое великое открытие, которое я сделал когда-либо. «Если вы умеете читать, то можете учиться сами», – я всё время говорю это своим студентам. А если я чего-то не понимаю, я это перечитываю снова и снова. Книги – очень терпеливые учителя; они никогда не говорят, чтобы их оставили в покое или чтобы ты заткнулся. Они повторяют столько раз, сколько ты хочешь. Книги никогда не спят, они всегда бодрствуют, как океаны! И ты никогда не чувствуешь себя изгоем с книгой.
– И тем не менее вы решили стать преподавателем. Как иронично.
– Это иронично, но не так уж и сильно иронично; школы, высшие учебные заведения – это кладбища творчества везде. Я хотел и всё ещё хочу учить по-другому. Поэтому я прошу своих студентов бросить мне вызов, бросать вызов себе, своей настойчивости и упорству – и учиться. Я одобряю скептицизм, свет, который включает лишь немногое количество людей, когда теряются во тьме.
– Вы боялись темноты?
– Только темноты сознания. Мой отец говорил мне, чтобы не боялся темноты, а я говорил ему, чтобы не боялся света!
– Вы говорили это ребёнком?
– Да, просто меняя слова. Но я не полностью осознавал, что говорил.
Мы переходим к моей учёбе в аспирантуре в США и изучению электротехники.
– У меня всё прекрасно получалось с теорией, – говорю я. – Но в лаборатории у меня не получалось ничего – мне было неинтересно, я был некомпетентен. Тем не менее, я обожал уравнения Максвелла, электромагнитные волны и теорию электромагнитного поля. Каждый раз, когда я смотрю телевизор или слушаю радио, мне кажется, что Максвелл несёт электромагнитные волны мне на своей спине.
– Почему вы изучали электротехнику, если она вам не нравилась?
– Это был, так сказать, «договорной брак». Директор средней школы, в которой я учился, приложил усилия, чтобы убедить меня:
Ирану нужны технологи, а не поэты. Я хотел, чтобы Иран был первым во всём. Да, мне внушили определённые идеи, чтобы я стал националистом – даже шовинистом. Нам промывали мозги Богом, шахом и страной.
Затем я рассказываю ей о своей учёбе в аспирантуре Колумбийского Университета, где занимался экономикой, а потом, как это всё привело меня к преподавательской деятельности. Она резко меняет тему.
– Что происходило, когда вы бунтовали в школе? Вас наказывали родители или учителя?
– Нет, я не помню, чтобы меня вообще кто-либо наказывал, пока я не приехал сюда.
– Вы считаете, что я вас наказываю, доктор Пируз? – Она сильно хмурится.
– Нет, нет, не вы, доктор Пуччини. Меня наказывает Америка.
– За что? Каким образом?
Я не могу сдержаться. Я начинаю тираду, которую все, кто меня знает, слышали много раз.
– Несмотря на все добродетели Америки, временами жизнь в Америке является для меня наказанием. Я чувствую, что мои коллеги считают меня маргиналом за мои нетрадиционные взгляды и характер. Я ощущаю, что меня утомляет и опустошает культура, которая искушает меня свободой, а затем отвергает меня, если я пользуюсь своей свободой. Я чувствую себя нежеланным, даже если люди всегда говорят мне, как счастливы меня видеть. Я чувствую угрозу, даже если люди всегда предлагают помощь. Я постоянно чувствую себя иностранцем, я чувствую своё отличие от других, я даже придумал слово «иммигрантство» для описания того, что бурлит во мне. Временами я чувствую себя, как запутавшийся поток воды, который ищет путь к морю, одновременно разрушая всё на пути, на котором ведёт поиск. Я должен постоянно толковать свою личность, свою индивидуальность, словно я – это текст на санскрите, который нужно объяснить на английском. Я должен толковать и объясняться, как только говорю «здравствуйте» со своим акцентом, в особенности, если я критикую США. Они думают, что я должен быть очень счастлив от того, что нахожусь здесь. Как я смею критиковать дом, в котором меня приняли? Они меня спрашивают, почему я остаюсь здесь. Я отвечаю, что Америке нужно много зеркал, а я – одно такое зеркало!