– В этом кабинете, со мной, вашим врачом, у вас нет права на тайны частной жизни, доктор Пируз. – Она хитро улыбается и добавляет: – Я – ваш врач. Вы спокойно можете раскрыть мне свои тайны!
Её слова «со мной» эхом отдаются у меня в голове. Я больше не помню, зачем я здесь. Я полностью очарован, поглощён этим существом, которое кажется врачом. Её дерзость укротила меня и заставила меня ощущать себя беззубым цирковым тигром, который выступает на пустой арене.
Она повторно постукивает меня по лбу. Мои глаза прекращают мигать после нескольких повторов.
– Хорошо, – говорит она, показывая, что осмотр закончен.
– И каков будет вердикт, доктор Пуччини?
Она встаёт и обнимает свою дощечку с зажимом обеими руками, как школьницы иногда держат учебники.
– Доктор Рутковский посмотрит результаты и, возможно, рекомендует какие-то дополнительные тесты. А пока попытайтесь не волноваться.
Я соскальзываю с диагностического стола и иду за ней к двери.
– Можно задать ещё один вопрос, пока вы меня не выгнали, доктор Пуччини?
– Конечно.
– Я не слишком молод для амнезии или болезни Альцгеймера?
– Вообще-то рановато, – говорит она. – Но это случается. Моя мать этим страдает, а она всего на несколько лет старше вас.
– Мне очень жаль.
Она открывает дверь, показывая, что моё сочувствие её не интересует.
– Пожалуйста, не делайте никаких необоснованных выводов насчёт себя, доктор Пируз.
– Спасибо, доктор Пуччини.
Она исчезает в коридоре. Затем она снова появляется и вручает мне свою визитку.
– Пошлите мне то стихотворение про Хемингуэя. Мне хотелось бы его прочитать. Мне он тоже нравится.
Уже из дома я отправляю своё стихотворение «Папаша Хемингуэй в Персии» по электронной почте доктору Пуччини.
Приветствие протянутой ладони,И на персидском пара первых фраз:В его руке моя ладошка тонет.Мой бог! – Я с ним знакомлюсь в первый раз.Я с детства полюбил его героев,В его рассказе слыша чаек крик,Я был мальчишкой там где жили двое —Старик и море. Рыба и старик.И в памяти остался ясный следЕго рассказа из любимой книжки,Но время шло, и «Папы» больше нет,И я уже давно не тот мальчишка. В конце своих скитаний, наяву,В Америку без паруса и флагаЧерез огромный океан плыву,Как в нём когда-то плыл старик Сантьяго.Спрошу себя – «Кто этот человек»?И кем он был – далёкий бог из детства,Который мог вперёд на целый векОставить нам, советуя, в наследствоСекретов скрытых до своей порыВолнующие тайны мирозданья?
И, приняв честно правила игры,Он в жизнь явился как на поле брани.И как его ни искушал наш мир,Звериный зов скрывая ярким глянцем,В полях иллюзий с реками кровиОн вместе с ним кружил в смертельном танце.И с миром вёл жестокую игру,А за рядами строчек на бумагеОн отражал свою любовь к нему —К боям быков или к собачьей драке,К любимым женщинам мог и на гору влезть,Любил охоту, в Африке – сафари,Любил хороший виски и поестьИ посидеть за выпивкой в Гаване.Он мог по скалам вверх взлететь легко,И, стоя высоко на горной крыше,Он, этот мир постигнув глубоко,Свой дух над жизнью поднимал всё выше.Он жил любовью, честью дорожил,И, отвергая в жизни искушенье,Ценил свободу и свободой жилИ продолжал вести своё сраженье.
Он знал, как надо было жить любя,Как дух свободы в этой жизни нужен,И ради жизни раскрывал себя,Буквально вывернув себя наружу.Не он ли шёл в атаку на штыки?И проходил через огонь и трубы…
И тело разрывали на кускиВойна и острые акульи зубы.И Папа выворачивал себя:Сомнения его одолевали,И, истины простые не любя,Его потом в ответ не раз клевали.
Но Папа был приманкой и крючком,Он был повсюду и в любой деталиИ парусом, и в море ветерком,И рыбаком, которого все знали.Я, как и он, во все вживался роли,Когда его я открывал по книжкам,И, как и он, был «Стариком и морем»,Крючком, приманкой, морем и мальчишкой.
И думаю, что Папа понимал,Что сам он был и рыбой, и акулой,Он каждой вещи облик принимал,С которой сама жизнь его столкнула.Он в каждой вещи сутью был изложен,Ведь жизнь – как море – спит, а в нейПусть человека можно уничтожить,Но не такого, как Хемингуэй.Я путь искал и выбрал вместо смертиПобег. Но если я ещё живой,Могу вернуться, как и он, поверьте,Бороться в этой схватке роковой.И я готов к борьбе без сантиментов,Но убивать не ради развлечений!Я говорю и думаю с акцентом,Но Папа избавляет от сомнений:Он говорит – что я, как он, такой же,И сам себе своей судьбы хозяин,И у него акцент, конечно, тоже,Но у него он был универсален.