Унтер указал и на Балька. Значит, ему придется расстреливать. Значит, и он, фузилер Арним Бальк, с этой минуты станет здесь, на Восточном фронте, не просто солдатом вермахта.
Он стал напротив русских. Для твердости расставил ноги. Вскинул винтовку, прижал к плечу холодный, мокрый от росы приклад. Бальку предстояло стрелять в старика. Он стоял на правом фланге отделения, приготовившегося выполнить приказ вестфальца. Старик сразу побледнел. Голова его подрагивала. Он что-то шептал и судорожно ловил трясущейся рукой с узловатыми пальцами крестьянина руку душевнобольного. Да, сомнений быть не могло, это его сын. Они похожи. Молодой вначале с любопытством смотрел по сторонам, потом тоже все понял, и из глаз его, как у ребенка, брызнули слезы.
— Пли! — скомандовал унтер.
Залп оказался громким, как будто выстрелило не отделение, а вся рота фузилеров, и мир, вся жизнь Арнима Балька, убеждения и даже мечты в одно мгновение переместились в другое измерение.
Иногда она засыпала, отключалась на несколько мгновений, и тогда ее полет становился слепым, невесомым, как случайный сон солдата, и не столь стремительным. Но это не меняло ее сути.
Глава двадцатая
На хутор Радовский не вернулся. Воронцов и Иванок прождали его дотемна. Оседлали коней. Попрощались с хуторянами.
Воронцов обнял старика Сидоришина и сказал:
— Держись, Иван Степаныч.
— Держусь, держусь, Сашок. Мне бы Стеню дождать. Тем и держусь. А там… — И старик махнул рукой.
Уже когда сели на коней, Иван Степанович взял за уздечку Гнедого и пошел проводить их до протоки.
— Передавайте поклон всем прудковским. Ты, Иванок, матери, Степаниде Михайловне кланяйся. А ты, Сашок, своим. И береги себя на войне. Теперь за тобой вон какая ватага. Зина за всеми не управится. Ты — командир. Военное училище заканчивал. Повоевал уже порядочно. И должен понимать, что войско сильно не только храбростью, а умом и хитростью воеводы.
Когда выбрались из поймы в лес и пустили коней по краю просеки, увидели впереди Нила.
— Смотри-ка, Сань, — указал винтовкой в дальний конец просеки Иванок.
— Ты давай — вперед. А я задержусь немного.
— Что, поговорить хочешь с божьим человеком?
— Хочу.
Иванок хлестнул прутом коня, погнал по краю просеки. Поравнявшись с неподвижной фигурой монаха, сдернул с головы кепку и сказал негромко:
— Здравия желаю, отец Нил!
— Здравствуй, братец. Храни тебя Господи!
Нил поднял руку, и конь остановился. Иванок дернул повод и хотел было объехать монаха, но конь стоял как вкопанный.
— Не ожесточайся. Не превращай сердце в камень. — И перекрестил Иванка.
Воронцов спешился, поздоровался. Нил протянул свою тяжелую мужицкую ладонь, неожиданно крепко пожал руку Воронцова.
— Садись, солдат, садись на коня и поезжай со спокойной душой. Ничего и никого не бойся. Так все и перетерпишь с Божией помощью. Евсеюшке поклон. Ежели силы Бог даст, навещу его. А когда, не знаю. Поезжай. Тебя уже там ждут. И дома, и в окопах. А усталость надо перешагнуть. Перешагнешь. Поезжай со спокойной душой. Судьбы не объедешь. И за ним… — Нил указал в глубину просеки, где покачивалась спина Иванка. — За ним присматривай. Головушка неразумная.
Воронцов вскочил в седло и, не оглядываясь, поскакал догонять Иванка. Хотел спросить Нила, и уже в уме приготовил вопросы, а монах сам все сказал. Будто заглянул в душу, замутненную сомнениями.
Ехал и думал о том, что услышал. Перебирал в памяти слова Нила. И вроде легче стало на душе. И усталость, как дождь, который уже прошел и не повторится, высохла на плечах и уже не давила подспудной тяжестью. О детях не спросил, спохватился он и оглянулся. Но никого уже не было в дальнем конце просеки, где минуту назад расстался с отшельником.
В полночь они подъехали к Прудкам.
Зинаида засветила керосиновую лампу. Быстро накрыла на стол. Над печным плечом колыхнулась шторка. Послышался голос Петра Федоровича:
— Слава тебе господи, вернулся. — И минуту спустя: — Коней-то пригнали?
— Целы кони, Петр Федорович. Иван Степаныч и хуторские велели кланяться.
— Все живы-здоровы?
— Все.
— Зина, — позвал Петр Федорович дочь, — накорми жениха. Я уже вставать не буду. Спина моя что-то залиховала. А ваше дело молодое…
Зинаида подливала Воронцову молока. Стоило ему отпить несколько глотков и поставить на стол кружку, она тут же со смехом подливала в нее из глиняного горлача. Глаза лучились, щеки румянились, и вся она, казалось, была окутана тем трепетным нежным сиянием, которому причина может быть только одна. Воронцов следил за ее взглядом, за движением рук, он через стол чувствовал тепло, исходящее от плеч и шеи, от румянца, который играл на коже.