А позже я обнаружил, что мы в тот раз находились совсем близко от того места, где она жила.
В Швейцарии я окончательно поправился, хотя по ночам меня еще мучили кошмары. Жили мы за городом, и у нас был большой сад. Я очень любил там играть и бродить с собакой. В доме уже была кошка, но мне разрешили завести еще собственного котеночка, потому что я тосковал по Бьянке. Правда, он был не белый, а светло-серый, поэтому я звал его Гри-Гри. От деревенских ребятишек я научился болтать по-французски. Так незаметно для себя я перешел с одного языка на другой.
Иногда меня навещал отец. В первый раз я его будто и не узнал. Я дичился и цеплялся за свою приемную мать, а когда он попытался привлечь меня к себе, заплакал. Он был мне чужим. Наверное, потому, что он сильно переменился. Это был совсем не тот отец, что так весело смеялся и возился со мной. Да, отныне он стал мне чужим. Он запретил мне задавать вопросы о маме и даже плакать о ней. Он говорил: «Мама никогда больше не придет, она на небе, ей там хорошо». Этого я не мог постичь. В день моего пятилетия отец приехал с подарками, на этот раз с ним была Агнес. Тетя Агнес, как я ее называл. Я показал им котят, народившихся у старой кошки. Сидя на корточках над корзиной с котятами, я слышал, как они говорили между собой.
Отец сказал:
— Надо ему объяснить.
— Ты хочешь, чтобы это сделала я? — спросила Агнес.
— Давай лучше вместе.
Я ничего не понял.
Мы пошли в сад и сели под яблоней. Отец посадил меня к себе на колени и еще раз повторил, что мама никогда больше ко мне не вернется, но на этот раз про небо не упоминал. Просто сказал, что мама умерла и отныне моей матерью будет Агнес.
Та быстро вмешалась:
— Но ты называй меня тетя Агнес, как раньше. Когда ты совсем поправишься, я заеду за тобой и увезу тебя в Лондон. Мы теперь живем в Лондоне. Лондон — это большой город. А заботиться о тебе и твоем папе впредь буду я.
Столько слез я пролил, тоскуя о маме, а известие о том, что она умерла, не вызвало у меня ни одной слезинки. Возможно, для меня оно прозвучало не более убедительно, чем разговоры про небо. Я просто не в силах был сразу все переварить: мама умерла, а тетя Агнес будет теперь обо мне заботиться и увезет меня с собой в большой город, который называется Лондон. Слишком много всего для такого крохи. Позже в постели я думал, что, может быть, и мама когда-нибудь приедет в Лондон. В конце концов, Белоснежка ведь проснулась, и Спящая Красавица тоже. Может, ведьма или злая фея заколдовала ее и она заснула, а когда-нибудь снова проснется. Но отец не раз повторял, что я не должен думать о маме, а то опять заболею или мне будут сниться страшные сны.
Мой отец и Агнес поженились. Месяца через два Агнес приехала за мной — у отца не было времени. Он как раз начинал свою блестящую карьеру, и отныне у него не оставалось времени для меня. Как, впрочем, и для дома, и для отдыха.
Все это я осознал, конечно, позже, но уже с ранних лет усвоил, что мой отец — важный человек, и в своем воображении преувеличивал его значительность. Я испытывал истинное благоговение перед ним и ставил его в один ряд с великими людьми, которых проходил в школе, — Линкольном и Вашингтоном, Наполеоном и Черчиллем. Но больше я не бросался ему на шею, и никогда больше мы с ним не болтали. Я глядел на него с робкой почтительностью. Когда через два года меня отправили в интернат, я не скучал по нему и не радовался, встречаясь с ним на каникулах. Он был чужой, на которого я смотрел снизу вверх и к которому питал не большую привязанность, чем к Наполеону или Черчиллю.
Что же касается Агнес… Не думаю, что я испытывал к ней неприязнь, как это бывает с детьми, когда посторонний человек занимает место умершего отца или матери. Она была все та же «тетя Агнес», вся разница заключалась лишь в том, что теперь она у нас не гостила, а жила постоянно и заботилась о нас обоих. Она не была милой и ласковой, как моя мать, не пела мне песенок и не рассказывала сказок, но всегда хорошо заботилась о моих нуждах.
Как-то само собой получилось, что я общался больше с ней, чем с отцом. Она не возвышалась надо мной так высоко, а была просто знакомой, привычной с раннего детства «тетей Агнес». Позже, когда я стал соображать, что представляет собой брак, я уже привык и не испытывал ни неприязни к ней, ни даже удивления, почему она так скоро заняла место матери подле моего отца. Возможно, я бы реагировал иначе, если б любил его так же сильно, как прежде. Возможно, тогда бы я ревновал его. Возможно. Но я воспринял ее место при отце без малейших эмоций. Однако при мне место моей матери она не заняла. Просто потому, что мать по-настоящему никогда не исчезала из моей жизни, сколько стараний ни прилагали отец и Агнес для достижения этой цели. И сколько стараний ни прилагал я сам, повинуясь воле отца, чтобы стать «ловким, сильным парнем», то есть парнем, который не ломает себе голову над тем, чего изменить нельзя.
Агнес была ко мне внимательна, и у нее всегда находилось время, когда мне это было нужно, хотя сама она была до предела занята, как и отец. И я ценил это, вначале неосознанно, потом же вполне сознательно.
Я отнюдь не был несчастным ребенком. Возможно, я не был таким счастливым, как прежде, но, вероятно, с детьми так и бывает. Первые годы — это только радость и игра. Потом возникает необходимость прилагать усилия. Каждое новое дело требовало усилий. Уроки английского языка с домашним учителем, пока меня не отправили в интернат. А потом в интернате пришлось преодолеть свою склонность к чтению и мечтательность и всерьез заняться спортом. В нашем лондонском доме, огромном и угрюмом, я никогда не чувствовал себя по-настоящему дома, но я очень любил нашу виллу в Суррее, где мы несколько раз проводили лето и куда часто ездили на уикенд. У меня там был пони, и я брал уроки верховой езды. На каникулы мне разрешали пригласить кого-нибудь из друзей. У меня их было много. Рождество мы чаще всего праздновали тоже в Суррее на чисто английский манер — с огромным камином, с елкой, подарками и множеством гостей. Мою свободу особенно не стесняли, в интернате у меня со всеми были прекрасные отношения, я увлекался верховой ездой, хоккеем, прогулками по Суррею — короче говоря, у меня было счастливое отрочество. Насколько может быть счастливым отрочество у мальчика без родителей, а именно так оно и было. И не только потому, что мой отец был невероятно занят своей работой и общественными обязанностями, но и потому, что не было в наших отношениях тепла и доверия. Впрочем, это я тоже осознал позже. Те, кто видел меня в то время в интернате или дома, считали, что мне можно позавидовать. Мне и самому не приходило тогда в голову, что я в чем-то обделен. Разве только временами, если я вспоминал о матери и мечтал, как все было бы, если б она была жива. Но подобные проявления слабости я немедленно подавлял в себе как запрещенные, даже постыдные, недостойные здорового, спортивного парня. И снова старался забыть о матери, но где-то в глубине души зрело глухое раздражение, оттого что мне нельзя о ней даже думать.
III
Я так погрузился в мысли, что едва не налетел на встречного прохожего. Пробормотав извинения, я огляделся вокруг. И словно вдруг очнулся. Передо мной была площадь Испании. В своих блужданиях по Риму я не раз заходил сюда, но как-то не присматривался к окружению. А сейчас я стоял и смотрел на цветочные лотки у подножия высокой лестницы, и вдруг произошло то самое, на что я так надеялся все эти дни: забытые образы всколыхнулись во мне. Я увидел возле лестницы маленького мальчика, няня держит его за руку, а он показывает на цветы, и я слышу, как он просит: «Давай купим маме цветов, Лючия. Ну пожалуйста». Но что это? Голос маленького мальчика воскресил в моей памяти имя темноволосой смешливой женщины. С взволнованно бьющимся сердцем я следил, как они покупали цветы и как маленький мальчик вместе с няней заторопился домой, как он вошел в дом, пробежал по комнатам, зажав цветы в кулаке, увидел наконец мать и прямо с цветами бросился ей на шею. Я видел все это так же явственно, как прохожих на улице, как заваленные цветами лотки, как лестницу. На мгновение мне даже почудилось, что я могу пойти за этими двумя и найду тот дом. О, если б я мог сейчас пробежать по комнатам и встретить маму. Если бы повернуть назад стрелки времени! Спохватившись, что опять дал волю фантазии, я поднялся по лестнице на террасу и посмотрел сверху на улицы и площади. Как знать, может, наш дом где-то рядом, не могла же Лючия далеко уйти с маленьким мальчиком. Я стоял и думал: не будь я слишком благоразумен, чтобы верить в сказки, я мог бы, подобно лунатику, пойти за ними и нашел бы тот дом. Но я был слишком благоразумен… Как ненавистно мне это слово!