Вдруг она спросила:
— А правда, что полицейские там избивают стариков за непростительное любопытство?
Он словно ударился оземь; и постарался не выдать сотрясения — сильного и неожиданного, точно охотился за пешкой и вдруг подставил под удар короля.
— Не знаю, может быть. — Она бродила взглядом по траве. Через секунду-другую он добавил: — Лично я их чаем угощал. — Однако пауза уже сломала ритм общения.
— Простите, я зря это спросила. — Она искоса поглядела на него. — У вас не очень-то полицейский вид.
— Ничего, нам не привыкать.
— Мне когда-то рассказывали. Простите, я не хотела… — Она встряхнула головой.
— Да все в порядке, обычный вопрос насчет превышения мер.
— И я вас прервала.
Он закинул куртку за спину и расстегнул рубашку.
— Сейчас мы пытаемся выяснить, не опостылела ли такая жизнь ему самому. Ваш друг сообщил мне, что у отца его не хватило бы смелости… ни смелости, ни воображения на что-нибудь другое.
— Питер так сказал?
— Слово в слово.
Она помедлила с ответом.
— Иногда казалось, что он вовсе не здесь, понимаете? Будто сам себя изображает и сам это видит со стороны.
— Еще что казалось?
Такая же пауза.
— Опасный — не то слово, но такой… чересчур сдержанный. Может, лучше сказать — одержимый? То есть если он себе что-нибудь докажет, другие не разубедят. — Она укоризненно хлопнула себя по виску. — А, все я не так говорю. Странно только, что Питер…
— Не отвлекайтесь.
— Ну, в нем была какая-то внутренняя твердость, напряжение, жесткость, что ли, такая. Нет, смелости бы хватило. И нездешний вид, будто он сам себе чужой. И воображения тоже. — Она состроила гримасу. — Привет от детектива-любителя.
— Нет-нет, очень любопытно. А в последний вечер? Тоже нездешний вид?
Она покачала головой.
— Как раз нет, он был веселей обычного. Да… пожалуй, веселее. К нему вообще-то это слово не подходит, но…
— Чему-то радовался?
— Да, это было не просто радушие.
— Словно бы на что-то решился — и отлегло от сердца?
Она раздумывала, не поднимая глаз. Шли они совсем медленно, будто собрались вот-вот повернуть назад. Наконец она мотнула головой.
— Честно сказать — не знаю. Потаенного волнения, по-моему, не было. И ничего прощального в поведении.
— Даже когда расставались?
— Меня он поцеловал в щеку, Питера, кажется, потрепал по плечу. Впрочем, точно не помню. Но что-нибудь необычное я бы, конечно, заметила. Вот разве настроение у него было немного необычное. Помнится, Питер говорил потом, что он, видно, размякает к старости. В самом деле, он как будто особенно старался быть с нами поласковее.
— И это против обыкновения?
— Ну, не то чтобы… просто обычно он бывал нарочито сдержан. А тогда — может быть, потому, что в Лондоне. В поместье у него всегда был более посторонний вид. Во всяком случае, мне так казалось.
— И все сходятся на том, что в поместье он отдыхал душой.
Она снова задумалась, подбирая слова.
— Да, ему нравилось это показывать. Должно быть, по семейным соображениям. Дескать, таков я en famille[34].
— Теперь, — сказал он, — я задам вам очень невежливый вопрос.
— Нет. Этого не было.
Ответила она так быстро, что он рассмеялся.
— Вот повезло со свидетельницей!
— Я ждала вопроса.
— Никогда, ни взгляда, ни?..
— Мужчины оглядывают меня либо в открытую, либо исподтишка. Он исподтишка не оглядывал, за это я ручаюсь.
— Я не о том, позволил ли он себе что-нибудь, а не было ли такого ощущения…
— Которое поддается описанию? Нет.
— Ага, значит, что-то было?
— Да нет же, нет. Он — ничего, это мои штучки. Шестое чувство — чепуха, словом.
— Встать на колени?
Углы ее губ дрогнули, но она смолчала. Они поднимались к Кенвуду полузаметной пологой тропкой.
— Дурные флюиды? — предположил он.
Она поколебалась и качнула головой. Ее темные волосы милыми небрежными завитками курчавились у открытой шеи.
— Я с ним одна не любила оставаться — именно поэтому. Всего раз или два это случилось. Может, просто привычка политика — испускать гипнотическое обаяние. Питер — тот всегда становился сам не свой.
— В каком смысле?