Мне советовали: "Вступайте в "Милл-Лодж" (это еврейский клуб в Хертфордшире). А я отвечал: "Почему обязательно "Милл-Лодж", если есть десяток клубов куда ближе?" Они говорят: "Зачем напрашиваться на неприятности?", а я говорю: "Неприятности так неприятности". Меня многие предупреждали, только я как-то не мог отнестись к этому серьезно. Ведь играл же я в футбол, в крикет — и без всяких неприятностей.
Сперва я испробовал "Брук-Парк", потому что он был ближе всего. У меня в этом клубе приятель, Уилли Роуз, и он сказал, что рекомендует меня. Я играл там полтора месяца — у них такой испытательный срок. Секретарь мне сказал:
— Вы посмотрите, нравимся ли мы вам, а мы посмотрим, нравитесь ли нам вы. — Он был министерский чиновник на пенсии. И он сказал еще: — Откровенно говоря, мистер Ричардс, мне, как правило, достаточно просто поглядеть на человека. Нельзя ли узнать ваше занятие?
Я говорю:
— Я занимаюсь мебелью.
Уилли потом мне сказал:
— Он сукин сын. Они все тут такие.
Но мне нравилось там играть. Поле очень приятное. Играл я обычно четвертым — с Уилли и двумя его приятелями, — а иногда присоединялся к другим членам клуба. Ничего плохого не скажу: все держались очень дружески, хотя меня не слишком-то устраивала их манера после игры обязательно идти в бар. Уилли говорил:
— Послушай, просто они такие. Их не переделаешь. Так уж они привыкли жить.
Но по мячу я бил все точнее. Понемножку осваивал приемы. И одного хотел — играть себе спокойно, а они пусть пьют, сколько им вздумается.
Через полтора месяца я пришел к секретарю. И сказал:
— Ну, я решил, что хочу вступить в клуб.
А он говорит:
— Так-так.
Что-то в нем переменилось. Он был из этих, из тощих, с усиками и отрывистой речью. Словом, всегда как будто на все пуговицы застегнут.
— Вы ведь играли главным образом с мистером Роузом? — говорит он.
— Совершенно верно, — говорю. — Мистер Роуз рекомендует меня.
— Мистер Ричардс, — говорит он, — вы еврей?
— Да, — говорю, — только какое отношение это имеет к гольфу?
— К сожалению, у нас еврейская квота, — говорит он.
Я говорю:
— А что это значит?
Он говорит:
— Это значит, что мы не можем вас принять.
— Так-так, — говорю.
Честно говоря, я не сразу поверил, что это всерьез. Меня как оглушило, и ничего понять не могу, словно во сне. Я спрашиваю:
— Ну а в очередь меня записать нельзя? — А сам себя слышу со стороны, как будто даже голос не мой.
Он говорит:
— Это особого смысла, право, не имело бы.
— Почему? — спрашиваю, а он отвечает:
— У нас нет строгой очередности.
— Ну что же, — говорю, — значит, нам больше разговаривать не о чем. — И встал. Руки я ему не протянул, но, когда я уж открывал дверь, он спросил:
— Мистер Ричардс, а мистер Роуз — еврей?
Я говорю:
— Мне очень жаль, мистер Питерс, но, боюсь, у меня нет обыкновения наводить справки о расовой принадлежности и религии людей, с которыми я имею дело.
Пусть, черт его подери, устраивает свои погромы без моей помощи.
Но это было только начало. Рассказать вам, каких унижений я натерпелся и каким оскорблениям подвергался за эти полтора года, вы не поверите. Я и сам поверить не мог. Но это только прибавляло мне решимости.
Следующий клуб, куда я сунулся, оказался даже хуже первого — "Риджентс-Хилл". А ведь началось все прекрасно! Я побеседовал с секретарем, очень милым и обходительным, совсем не таким, как первый. На нем был твидовый костюм в клетку, и он все время смеялся. Он сказал:
— Вот и отлично: приходите, играйте — ну, например, месяц, — познакомитесь поближе с членами и найдете двоих, кто вас рекомендует.
Я играл и все больше осваивался. Конечно, форы я еще не давал, но ударов затрачивал все меньше. Публика там была приятная, солидная: банковские управляющие, предприниматели и прочие в том же роде. Разговаривать нам особенно было не о чем, ну да меня это не волновало. Я приходил играть в гольф, а поговорить мне и дома найдется с кем.
Когда месяц кончился, я снова пошел к секретарю. Он меня встретил так же дружески, как в первый раз, да и вообще все это время держался со мной любезней некуда. Он сказал:
— А, мистер Ричардс! Зашли за вступительной анкетой?
— Да, будьте так добры, — говорю.
— Вот, пожалуйста, — говорит он, а когда я уже дошел до двери, вдруг окликнул меня и добавил: — Еще один вопрос.
"Вот оно", — думаю, и у меня прямо под ложечкой заныло.