— Они уедут, — сказал я, стараясь успокоить его. — Два часа — это пустяки.
— Ма[20].
Вернулась его жена. Она смеялась.
— Вы только подумайте! Они хотели остаться на ночь! Но я сказала: нет, никак нельзя. Машину пусть подождут, и все. Теперь он говорит, что заплатит только за дорогу до деревни. Ай-ай! — Она достала бутылку, откупорила ее ловким, сильным движением и разлила вино в три стакана. Но Ансельмо не стал пить.
— Выпей же! — сказала синьора. — Они уезжают.
Но он покачал головой, а потом сказал:
— Когда они уедут, я буду счастлив. Только когда они уедут.
Лишь через двадцать минут он наконец поднял голову, посмотрел вокруг, точно человек, очнувшийся от тяжелого сна, и взял свой стакан.
Десять минут спустя дверь спальни открылась, в коридоре послышались бодрые шаги, и, когда Ансельмо резко обернулся, на пороге возник Кавадзути.
— Извините, — сказал он. — Моя жена не очень хорошо себя чувствует. Все это ее очень расстроило. Она выпила бы воды.
— Certo, certo, — сказала синьора и, тяжело переваливаясь, снова вышла из комнаты.
— Вы очень любезны, — сказал Кавадзути. Он казался притихшим и говорил нерешительно, вполголоса. Тем не менее он остался. — Значит, все в порядке, — сказал он Ансельмо и указал худой рукой на пачку банкнотов. — За прошлый год и за этот год.
— Да, — сказал Ансельмо.
— Машина сломалась, — сказал Кавадзути. — Он сейчас ее чинит. Нам придется ехать прямо в Портоферрайо.
Ансельмо кивнул.
— Я считаю, — добавил Кавадзути, — что он нарушил свои обязательства. Он знал, что мне надо успеть на автобус. И он должен отвезти меня в Портоферрайо за те же деньги. Просто обязан.
Ансельмо ничего не ответил, но Кавадзути все говорил, и к нему прямо на глазах возвращалась обычная самоуверенность, возраставшая по мере того, как он убеждался, что может продолжать, ничего не опасаясь.
— А когда я вернусь домой, — сказал он, — я займусь этим делом. Я поговорю с ним. Заставлю его заплатить вам.
Я перехватил его взгляд и покачал головой, но он не понял и опять повернулся к Ансельмо.
— Я считаю, — сказал он, — что это какое-то недоразумение.
Я потрогал его за плечо:
— Лучше не стоит.
— Ведь он честный человек, — сказал Кавадзути, — только рассеянный.
— Неужели вы не видите? — перебил я, — Он не хочет разговаривать.
Кавадзути умолк, снова поглядел на меня с недоумением, потом посмотрел на Ансельмо, как будто увидев его только сейчас.
— Он утомлен, — шепнул он мне и вышел из комнаты.
— Grazie,[21] — устало сказал Ансельмо и поглядел на меня, как благодарный пес.
Вернулась его жена, и я решил, что им лучше остаться одним. Деваться мне было некуда, и я вышел на улицу.
Ночь была темной. Вокруг смыкался холодный мрак. Я медленно пошел к морю и по дощатым мосткам спустился на пляж. Зонтики были сложены, шезлонги убраны. Я слышал шуршанье песка у меня под ногами и шипение отбегающих волн. Вдруг я подумал, что мои хозяева, наверное, сами никогда не купаются. Почему-то я был в этом уверен. Они были родителями русалки, но море для них не существовало.
Я поднялся по крутому склону на мыс и поглядел оттуда на "Альберго дель Гольфо", сокрушающий ночь и тишину своими огнями, судорожной музыкой своего оркестра. Когда я подходил к дому, машина уже подъехала, и до меня донесся голос Кавадзути:
— Arrivederci! Arrivederci до будущего года!
И вниз по склону прокатился смех синьоры — "ай-ай!".
Пенелопа Джиллиат
Завидные судьбы
Епископ Херлингемский, девяноста двух лет от роду, радикал, вдовец, хоть и приводился троюродным братом королеве Виктории, никогда не помыслил бы добиваться монаршего расположения, тем более что был предостаточно занят мыслями о книгах, голубях, политике, а сейчас еще и тревогой в связи с добровольной голодовкой его красавца скакуна, победителя Дерби. По ночам же, когда он, ненадолго забываясь сном, лежал в библиотеке, которая служила ему и спальней, — вдобавок мыслями о Всемогущем, о своей покойной жене, о благодетельном влиянии молодежи, а также о своем высокородном родителе, который, как он подозревал, был глуп куда безнадежней, чем то запечатлела история.
В этот вечер, восседая во главе дубового стола, который исстари передавался от отца к сыну в его прославленной фамилии, этот и вовсе прославленный бунтарь пытался с первозданным увлечением занять общим разговором трех своих сотрапезников. На другом конце стола сидела его младшая сестра Бидди, ей было восемьдесят шесть лет. Незадолго до первой мировой войны епископ вкупе с Бидди и собственной женой приковал себя к перилам парламента, за что и был посажен вместе с обеими суфражистками в тюрьму, где из солидарности с ними объявил голодовку.