Я вышел на заднее крыльцо. Там стояли Кавадзути и Франко. Кавадзути прижимал к плечу мелкокалиберную винтовку. Он целился в сизого голубя, который бесцельно бродил по двору. Кавадзути улыбался улыбкой напроказившего ребенка. Франко тоже улыбался — но без тени смущения.
Голубь подошел ближе — до него было теперь не больше семи шагов. Кавадзути нажал на спуск, взметнулось облачко пыли, и голубь взлетел, тяжело хлопая крыльями.
— Что за интерес? — сказал я. — Стрелять по голубям, да к тому же не влет.
— Но какой от этого вред? — сказал он. — Винтовка старая. Никого даже не поранит.
На землю опустились еще два голубя, и он опять выстрелил. Снова голуби взмыли вверх и улетели. Он протянул винтовку мне.
— Хотите пострелять?
Вечером после ужина они все трое отправились на автобусе в Портоферрайо.
— Может быть, и вы хотели бы… — сказал Кавадзути. — Вам будут очень рады. Наш английский друг.
Его громкий удаляющийся голос еще раздавался в вечернем мраке, когда Ансельмо встал из-за стола.
— Ну, коли они уехали, — сказал он, улыбнувшись мне своей деревенской улыбкой, — можно достать хорошее винцо.
Его жена посмотрела на меня и засмеялась — на этот раз заговорщицким смехом.
Ансельмо отпер дверцу массивного лакированного буфета и достал две бутылки местного красного вина.
— Что поделаешь, — сказал он, вытаскивая пробку. — Они приезжают. Они платят.
— Иногда, — сказала его жена, улыбаясь всеми серебристыми зубами.
— Это верно. Иногда.
Перемена в нашем настроении была полной и естественной, словно всех нас троих сплотило единое чувство — общая антипатия.
— А что он делает в ратуше? — спросил я.
— Выдает разрешения на собак! — сказала синьора, точно это было что-то нестерпимо смешное.
— Это правда, — сказал Ансельмо. — Разрешения на собак.
— Вы бы ни за что не догадались, верно? — пропыхтела синьора. — Ведь держится-то он, что твой мэр! — И она снова безудержно захохотала.
— Когда они приехали в первый раз, — сказал Ансельмо, — он мне сразу заявил: "Можете не беспокоиться. Я человек состоятельный. Я работаю в ратуше".
— Да! — воскликнула синьора, прижимая ладонь к мощной колышущейся груди. — А сам выдает разрешения на собак! Как-то вечером его жена проговорилась.
— А помнишь, что он сказал? — мрачно спросил Ансельмо. — Он сказал: "Чуть какие-нибудь неприятности, собака кого-нибудь покусает, они приходят ко мне, к Кавадзути. Они знают, что я все могу уладить".
— Ай-ай! — смеялась синьора, тряся головой, поблескивая серебристыми зубами.
— Но он как будто не замечает… — сказал я.
— Ну да! — Она улыбнулась. — Он не замечает. Он ничего не замечает.
— В прошлом году он перегнул палку, — сказал ее муж.
— А чего ты хочешь? — спросила она. — Так уж он устроен.
— Я хочу, чтобы люди вели себя честно, — сказал Ансельмо. — Я с ними по-хорошему, так хочу, чтоб и они со мной по-хорошему.
— Он мне все время твердит: "Я солидный человек", — сказала синьора.
— Какой там солидный, — сказал Ансельмо. — В прошлом году он перегнул палку. Я готов терпеть, но всему есть предел. И уж тогда — стоп! — Он поднял руку, словно регулировщик на перекрестке.
— А что он сделал в прошлом году?
— Привел приятеля, познакомил со мной. Муж и жена — они приехали, когда Кавадзути уезжал, и прожили месяц. Он сказал: "Не беспокойтесь. Я за него ручаюсь. Он мой друг. Он состоятельный человек, вроде меня. Non abbia paura. Не бойтесь". А тот уехал и не заплатил. Месяц прожил и не заплатил. Сказал, что вышлет деньги из Флоренции. Я ждал два месяца, потом написал ему. Он не ответил. Я еще раз написал. Он опять не ответил. Тогда я написал Кавадзути, и он тоже не ответил.
— И тем не менее приехал.
— Да-да, приехал, — сказала синьора, смеясь и этому.
— Он приехал, — сказал ее муж. — И я спросил его. Я сказал: "Этот ваш друг. Он так мне и не заплатил". И знаете, что он ответил? Он ответил: "А при чем тут я? Это не имеет ко мне никакого отношения". Да и сам-то он. Тоже должен еще с прошлого года. За неделю полного пансиона. Он говорит: "Я заплачу вам в этом году. Заплачу перед отъездом". С меня хватит. После этого года — стоп!
Но ничто не действовало на хорошее настроение Кавадзути. Оно было столь же неизменным, как его майка и трусы, как его транзистор. Он приехал отдыхать, а потому наслаждался жизнью и даже мысли не допускал, что кто-то не разделяет его удовольствия. Что могла деревенская щепетильность противопоставить такой городской целеустремленности? Кавадзути был стихийной силой, а крестьяне хорошо знают, что такое стихийные силы. С ними нельзя бороться прямо, старайся только избежать лишнего вреда. Иногда я замечал, как на лице Ансельмо в минуты расслабления появлялось выражение угрюмой злобы, но Кавадзути продолжал болтать и ничего не видел.
— Здесь жил Наполеон, — сказал он. — Здесь, на острове Эльба. Вы знали это?
— Да.
— Он был тут в изгнании, но бежал. От англичан. Можно посмотреть его дом — неподалеку от Портоферрайо. Bella casa[7]. И великолепная спальня. — Он подмигнул. — Но без Жозефины. Э, синьора? Без Жозефины.
И синьора вежливо посмеялась.
Каждый вечер, если трое Кавадзути куда-нибудь уходили, Ансельмо доставал свое лучшее вино.
— Он уплатил? — спросил я.
— Нет. Он пока еще ничего мне не платил.
— Даже за этот год?
— Ничего.
— Ну и что вы будете делать?
Он пожал плечами. Даже синьора не засмеялась, хотя на следующий день она смеялась, когда после обеда вышла вслед за мной на крыльцо.
— Anche il figlio e scemo. Сын тоже глуп!
Сын вел собственное существование — красивый, добродушный, нетребовательный. Они с отцом как будто ладили: они были словно огорожены каждый в собственном мирке и только перекликались с веселым безразличием.
Они приехали на две недели. Прошло десять дней, а Кавадзути все еще ничего не заплатил. Ансельмо вовсе перестал говорить за столом, и теперь его молчание было проникнуто давящей враждебностью. Но голос Кавадзути звучал за столом по-прежнему, и музыка из его транзистора, и примирительный смех синьоры — "ай-ай!"
— Gente simpatica, mа contadini, — сказал мне Кавадзути на пляже. — Симпатичные люди, но крестьяне. У флорентийцев ум живее. В живости ума с флорентийцами никто не сравнится.
— Maledetti toscani, — сказал я. — Проклятые тосканцы.
— А, вы знаете это выражение! Просто нам завидуют.
По мере того как его отпуск приближался к концу, он начал упоминать об этом все чаще, и мне даже казалось — с каким-то злокозненным удовольствием.
— Я пришлю тебе открытку, Мариза. С видом Флоренции. В прошлом году я ведь прислал, верно? Я всегда держу свои обещания. Она у тебя цела? Вид на Понте-Веккьо.
И в другой раз:
— Значит, скоро мы скажем друг другу arrivederci до следующего года. До следующего, и до следующего, и до следующего. Прекрасный остров Эльба. Самый simpatica остров Италии. Уж наверное, в Англии нет таких островов, как Эльба.
Утром в день их отъезда я по дороге на пляж увидел Ансельмо. Он косил высокую траву на лугу над дорогой. Его руки двигались в неторопливом, размеренном ритме, в свист косы вплетался пронзительный стрекот кузнечиков. Заметив меня, он повернул свое круглое красное лицо и улыбнулся бесхитростной, почти беззащитной улыбкой.
— Значит, они сегодня уезжают, — сказал я.
— Meno male. Слава богу.
— Ну и как, расплатились?
Он снова пожал плечами.
— Посмотрим.
Кавадзути уже сидел на пляже.
— Ah, buon giorno, buon giorno[8], — сказал он, приветственно протягивая мне худые руки. — Мы здороваемся в последний раз. После ужина мы уедем в Портоферрайо, чтобы успеть на первый утренний пароход. Возвращаемся во Флоренцию, самый красивый город на свете.
— Buon viaggio[9]
За обедом он был весело лиричен, за ужином — лихорадочно болтлив, Ансельмо и его жена, наоборот, хранили полное молчание. Один раз синьора поглядела на меня и покачала головой, но и в этой безучастности все-таки прятался отзвук смеха. А когда Кавадзути принялся настраивать свой транзистор, на меня посмотрел Ансельмо и тоже покачал головой, но медленно и угрюмо.