— Мистер Бредлаф, я не ошибаюсь? Я помню, сэр, как вы еще играли в сборной. Все это просто возмутительно.
Джек потряс ему руку — я видел, что он доволен, но в то же время он косился на меня. А я воспользовался этой минутой, чтобы уйти. Я сказал:
— Ну, пока, Джек, — и пожал ему руку.
— Один из моих старых игроков, — сказал он, а тот поглядел на меня и сказал:
— Да-да, а кто именно?
А я сказал:
— Ну, мне пора, — и пошел к двери.
Он меня окликнул:
— Боб!
Я обернулся, а он смотрит на меня тем же взглядом, умоляющим, но я просто спокойно стоял и ждал, и в конце концов он сказал:
— Так ты пиши, Боб, хорошо?
А я снова сказал:
— Постараюсь, Джек, — и вышел на улицу.
Когда я поглядел в окно, этот человек что-то ему говорил, но он как будто не слушал.
Часть зрителей
Когда трибуны на тебя взъедаются, в спортивных отчетах пишут "часть зрителей", да только ты-то слышишь рев — и уж какая там "часть", так и кажется, что вопит весь стадион до самого последнего человека.
Помню, как это в первый раз произошло со мной — я тогда начал играть за "Роверс", и мы встречались с "Льютоном". Это была уже третья моя игра, но на своем поле — первая. Две предыдущие мы проиграли — не по моей вине, но все равно они были против меня. Я это понял, едва получил мяч. "Прентис, не спи! Пасуй, Прентис! Чего ты топчешься, Прентис?"
В девятнадцать лет такие вещи, чего скрывать, замечаешь очень хорошо и принимаешь близко к сердцу. Беда в том, что на поле от них деваться некуда, ты все слышишь, и такое ощущение, что тебя окружили, что со всех сторон одни враги. Я никак не мог понять, почему они на меня взъелись. Что я такого сделал? Почему они меня невзлюбили? Потом я прошел с мячом к боковой линии, полузащитник меня сбил, а когда я вставал, на трибуне кто-то сказал:
— И чего они вдруг вздумали заменить Алфи? Куда до него этому желторотому!
И я подумал: вот оно что! Мне даже легче стало. Как я это сам не сообразил? Мне захотелось обернуться к ним и сказать: "Я же не виноват, что я не Алф Харкер, я же не виноват, что меня поставили вместо него, — я об этом не просил".
Они там все любили Харкера, он был у них центральным нападающим уже семь лет. Когда клуб купил меня летом у "Челмсфорда", я сначала сомневался. Я сказал: "У вас же есть Харкер, верно?" Но Деннис Грейвз, менеджер, сказал: "Алфи уже тридцать три, сынок, он ведь не вечен".
Сам я, правда, этого Харкера так уж высоко не ставил. Верхние мячи у него здорово получались, за это они его и любили — чуть не все свои голы он забивал головой, но в те разы, когда я его видел, мне все казалось, что ему не хватает быстроты — он не только бегает медленно, а и соображает медленно. Он редко когда бежал за мячом назад или к боковой линии, а если все-таки отходил на край, то, по-моему, просто чтобы передохнуть, а не потому, что это требовалось по игре.
Когда в июле я перешел в этот клуб, Харкер смотрел мимо меня, словно знал, что рано или поздно я его вытесню, и уже теперь не мог мне этого простить. Я пытался держаться с ним нормально — ведь я-то, собственно, был тут ни при чем, но он своего поведения не переменил, и я решил, ну и черт с ним, раз ему так хочется.
Первые два месяца сезона играл он, но голов не забивал, а когда центральный нападающий вроде Алфа голов не забивает, значит, он на поле вообще ничего не делает.
Выходило, что мои шансы не так уж малы. В товарищеских встречах я себя показывал неплохо и начинал прикидывать, что меня вот-вот включат в основной состав. Но неделя проходила за неделей, и каждую пятницу на доске объявлений я видел свою фамилию в списке запасных. Я не знал, как мне быть.
Ребята говорили: "Не поставить Алфи он в жизни не рискнет ("он" — это был Деннис Грейвз), он боится его болельщиков. В основной состав ты никогда не попадешь, разве что Алфи сломает ногу".
Ну, ноги он не сломал, зато потянул мышцу во встрече с "Плимутом", и в следующую субботу я играл в Мидлсборо в основном составе. Я уже упоминал, что мы проиграли — проиграли 1:2, но у меня все шло хорошо, и этот единственный наш гол забил я. До тех пор мне не доводилось участвовать в матчах команд высших классов — только в матчах Южной лиги и в товарищеских встречах, и темп вначале показался мне высоковат. В товарищеской встрече всегда есть время подержать мяч и оглядеться, но попробуй сделать это в календарной встрече команд класса Б, и полетишь кувырком. И все-таки я, по-моему, более или менее освоился.
На следующей неделе я опять играл. Репортерам Деннис заявил, что Алфи еще не оправился от травмы, но он участвовал в тренировках и, на мой взгляд, был уже в своей обычной форме.
Эту встречу в Ротереме мы опять проиграли — со счетом 3:2, но я забил еще один гол. Я решил, что после этих двух матчей меня оставят в основном составе. И я знал, что шеф мной доволен: на обратном пути он в автобусе сел рядом со мной и сам мне это сказал. В первые дни недели я еле удерживался, чтобы не спросить у него: "Я играю, шеф?", потому что меня это тревожило — ведь в молодости всему такому придаешь очень много важности, а тут еще Алф поворачивался ко мне спиной, чуть я оказывался рядом, словно я был виноват, что он выходит в тираж.
В четверг я купил вечернюю газету — в этом клубе никто тебе ничего не говорил — и прочитал: "Риверс" выбирает из двенадцати игроков". То есть те одиннадцать, которые играли в прошлую субботу, и Харкер. Но на этот раз обошлось без рассусоливания о том, оправился он от травмы или нет, а просто: "Менеджер Деннис Грейвз, возможно, еще раз испробует состав, который на прошлой неделе проиграл в Ротереме одним голом, и многообещающий девятнадцатилетний центрфорвард Рей Прентис дебютирует в календарной игре на поле своего клуба".
Джек Оукем, правый защитник, мой сосед по комнате, сказал:
— Значит, ты играешь. Я его знаю, старика Денниса: он никогда ничего прямо не ответит, если только не припереть его к стенке.
И он не ошибся: на следующее утро я был в списке. Я мог бы и не смотреть на доску, по лицу Алфи и так все было понятно.
Во время разминки, когда мы бегали, я пристроился к нему и сказал:
— Послушай, Алф, не злись. Ну, что меня включили, а не тебя.
Он говорит:
— С какой стати мне злиться? Чего ты выдумываешь?
Я говорю:
— Ведь это же всегда так, верно? То вверх, то вниз. На следующей неделе, может, играть будешь опять ты, и я в претензии не буду.
— Еще одна встреча, и больше тебе не играть, — сказал он, а я обогнал его и дальше побежал один. У меня от злости даже в глазах потемнело, но я думал: он просто душу отводит — и не сообразил, что за этим кроется.
Я даже не представлял, что игра может быть такой бесконечной. Я прямо молился, чтобы поскорее услышать свисток, а она все тянулась и тянулась. Когда трибуны на тебя взъедаются, страшнее всего, что ты теряешь уверенность в себе. Хорошо обведешь защитника, так вокруг тишина, словно играешь на чужом поле, а допустил промах — и словно небо на тебя рухнуло. И уже страшно получить мяч: пасешься там, где его быть не должно, а если получишь, так скорее отпасовываешь.
Я знал, что играл плохо, но они не отвязывались от меня даже после конца: вопили все время, пока я бежал к проходу, а в довершение всего Алф Харкер тоже был там — сидел на тренерской скамье, — и они кричали: "Ну, так до следующей недели, Алфи!", а он встал и ухмылялся до ушей.
Во вторник, когда я пришел на тренировку, шеф вызвал меня к себе, и я по дороге в кабинет все ломал голову, в чем дело — хочет сделать мне выволочку за субботу или еще что-нибудь? Но он, наоборот, говорил очень для себя мягко, прямо по-человечески. Он сказал:
— Я знаю, они тебя доводили, я знаю, что они против тебя, но, кому играть в команде, решаю я, а не они, так пусть привыкают. В субботу ты опять играешь.
Ну, когда я это услышал, то чуть не запрыгал от радости, тем более что игра предстояла в Хаддерсфилде и беспокоиться мне было не о чем. Он попросил меня ничего Алфу не говорить, не то бы я сразу его огорошил, сказал бы ему пару теплых слов, чтобы он перестал ухмыляться. Но когда он был поблизости, я хохотал, трепался с ребятами и видел, что его пробрало: он не мог понять, в чем дело.