В Хаддерсфилде мы проиграли, но я забил еще один гол, и на этот раз шеф сказал мне прямо в раздевалке сразу после конца матча:
— Будешь и дальше играть.
Сначала я прямо ликовал, но потом, когда поостыл и мы вернулись в Лондон, мне стало не по себе — играть в эту субботу мы должны были на своем поле. Лежу в постели, не сплю и слышу, как они вопят, обзывают меня последними словами и выкрикивают: "Да Харкер десяти таких стоит… Даже ударить по мячу не умеет!" и "Убирайся в свой "Челмсфорд", парень!"
Перед началом, когда я переодевался, шеф подошел ко мне и сказал:
— Вот что, Рей. Про зрителей ты забудь.
— Забудешь про них! — говорю. — Так они мне и позволят.
— Послушай, — говорит он. — Знаешь, как заткнуть им рты? Чтобы они язык прикусили? Играй хорошо. Забивай голы.
— Они мне не дадут играть хорошо, — говорю.
— Не дадут? — говорит он. — А они где — перед воротами или за воротами? На поле или на трибунах?
— Ну и что? — говорю я. — Их и на поле слышно.
Они меня ни на секунду в покое не оставляли — даже когда меня ударили по колену и Джекки Моррис, наш тренер, выбежал на поле, даже тогда я слышал, как они орут: "Вставай, Прентис, нечего симулировать!" И я почувствовал, что у меня нет сил встать. Грудь так сдавило, что я чуть не заплакал. Я сказал Джекки Моррису:
— Ты только послушай их, Джек!
— А зачем их слушать, дураков этих? — говорит он. — Не обращай внимания.
Даже центральный полузащитник той команды сказал мне:
— Вроде бы тебя тут не любят?
— Да, — говорю я. — Я им не нужен. Им нужен их прежний. Ну, и после этой игры пусть любуются им, сколько влезет, а я это дело кончаю.
Во вторник я пошел к шефу и попросил перевести меня куда-нибудь. Я сказал:
— Какой смысл мне здесь оставаться? Что бы я ни делал, у них все равно на меня зуб. Советовать, — говорю, — чтобы я на них внимания не обращал, конечно, легко, только как это сделать? Затычки в уши втыкать?
— Сыграй в субботу в Стоуке, — сказал он, — а потом поглядим.
В Стоуке я играл, но играл не слишком хорошо — снова поверить в себя не так-то просто, особенно если игра сразу не заладилась и ты все ждешь, что они вот-вот начнут орать, хотя и знаешь, что их тут нет. Перед финальным свистком я думал только об одном: надо уходить отсюда, надо уходить отсюда, не то они мне все будущее погубят.
На следующей неделе я опять сказал шефу:
— Я все-таки хочу уйти.
— Послушай, — говорит, — это скоро кончится. Этой публике обязательно нужно кого-то травить, так всегда было. Давай договоримся: ты будешь играть только на чужих полях, а тут пусть играет Алф Харкер. И учти — только это между нами, — он вряд ли долго в клубе останется.
— Уж тогда они меня совсем обожать будут, верно? — сказал я. — Этого они мне никогда не простят: пусть он хоть сам уйдет, виноватым останусь я.
Ну, месяца два так и продолжалось: Алф играл на нашем поле, а я ездил. В газетах про это много писали: брали интервью и у меня, и у Алфа. Недели через две-три я немного пришел в себя и опять начал забивать голы, но Алф уже не тянул и был для команды балластом, так что в конце концов Деннис Грейвз взял да и поместил в программе призыв — дайте нашему молодому центрфорварду шанс показать себя.
Недели через две после этого он снова включил меня в игру на нашем поле. Мне не очень-то этого хотелось, но я дал себя уговорить. Он сказал:
— Послушай, у них было достаточно времени свыкнуться, и, между нами говоря, я думаю, после моего добавления к программе многим стало стыдно за свое поведение. А я и еще кое-что придумал.
Придумал он обратиться перед игрой по радио к зрителям, воззвать к ним. Из раздевалки я слышал только, что из громкоговорителей разносится чей-то голос, а потом раздался рев, словно трибунам надоело слушать. Тут вошел Джекки и сказал:
— Это шеф. Уговаривал зрителей не вязаться к Рею.
А один из ребят сказал:
— Ну, и они объяснили ему, куда пойти и что там сделать?
Со мной было кончено еще до того, как я успел коснуться мяча. Во втором тайме я не выдержал, повернулся к зрителям за воротами и крикнул:
— Хороши болельщики! Да вы их от гола избавили, и не одного!
Но они только еще больше разошлись: им ведь этого и нужно было — чтобы я сорвался.
Я заявил шефу:
— Ничего не выйдет, они меня не потерпят, так что отпустите меня, и дело с концом.
Он говорит:
— Подожди до конца сезона.
— Не могу, — говорю. — К тому времени я совсем свихнусь от страха, что вы меня опять поставите играть на своем поле.
— Послушай, — говорит он. — Даю тебе слово, что не поставлю.
— Нет, шеф, я не выдержу, — говорю. — Ну какой мне от этого толк? Да и команде вовсе не полезно каждую неделю перестраиваться заново.
— Это уж мое дело, — говорит он. — Если я стерплю, так ты и подавно можешь.
— А я не могу, — говорю, и в конце концов он мне сказал:
— Ну ладно, поставлю тебя в список переходящих, если тебе от этого легче. Но если передумаешь, сразу вычеркну.
После этого я чуть приободрился: все-таки я знал, что есть предел и это без конца тянуться не будет. По сути, конечно, я просто спасался бегством, и Алф Харкер так злорадствовал, что раза два я чуть было не передумал, только бы досадить ему как следует, но в душе я понимал, что остаться не могу. Конечно, тогда я бы по молодости лет так этого не определил, но теперь задним числом понимаю, что во мне говорил чистый инстинкт самосохранения.
Я все еще играл во встречах на чужих полях — почти во всех, а Харкер играл на нашем, но остальные ребята начали ворчать. Они предпочли бы, чтобы все время играл я, но знали, что из этого ничего не получится, и в конце концов Ронни Уилкинсон, капитан, пошел к шефу и сказал, что они так больше не согласны — каждую неделю менять тактику, пусть кто-то один из нас играет. Ну, естественно, я на своем поле играть не мог, а потому после этого и на чужих уже не играл.
Один-два клуба предлагали меня взять, но они были классом ниже, и меня это пока не устраивало. Потом, ближе к весне, мной заинтересовался "Лидс юнайтед". Они договорились с "Роверс" об условиях, их менеджер приехал на стадион поговорить со мной, и я сказал: да, я согласен. Я себя не помнил от радости.
И тут в субботу Алф Харкер получает травму, а мы через неделю принимаем на своем поле "Арсенал" в четвертьфинале кубка. Деннис Грейвз сказал:
— Тебе придется играть, Рей, он к тому времени еще не встанет.
А я говорю:
— Что? На своем поле? Да вы же знаете, что будет. Поставьте кого угодно, только не меня. Хоть мальчишку подающего, и то лучше будет.
— Послушай, сыграй, — говорит он. — Это же твоя последняя игра здесь, так что тебе терять? Покажи им, чего они лишаются.
Ну, в общем, он меня уломал.
Когда игра началась, мне было все равно. Они опять вопили, но я словно отключился — хоть и слышу, а не слышу. Я думал — а ну вас, через неделю меня здесь не будет, и еще подумал, что, уходя с поля после финального свистка, надо бы пальцы к носу приставить: пусть полюбуются. И я даже засмеялся.
Иногда, если тебе все равно, почему-то играешь лучше, и со мной так и вышло. Я по-настоящему рвался к мячу, и все получалось. В первом тайме мне удалось обойти Доджина, но я попал в штангу. А потом послал мяч головой в верхний угол, и Келси еле успел отвести его выше ворот. Зрители вроде бы отвязались от меня, а может, просто я их не слышал, потому что играл хорошо, да и вообще мне было все равно.
В первом тайме счет открыт не был, мы выкладывались полностью. И во втором тайме за пять минут до конца все еще не было забито ни одного гола. Тут наш левый край Чарли Лоув обошел защитника и послал мяч вдоль ворот очень сильно и низко. Я нырнул рыбкой и принял его головой чуть не у самой земли. На меня словно трибуны рухнули, и все черно стало.
Прихожу в себя — Джекки прыскает мне в лицо водой из губки, а зрители неистовствуют. Я поглядел на него и спросил: