— Но… ведь Полина Лажерлак — она-то, наверно, жила в Париже?
— Погоди маленько! — Жевинь нервно забарабанил пальцами-сосисками по бювару. — Все это так запутанно… Да, теща показала мне однажды, где жила ее бабка, Полина, — в старом особняке на улице Святых Отцов, если я не ошибаюсь… Кажется, там еще на первом этаже антикварная лавка… Лучше скажи: что ты думаешь о Мадлен теперь, когда ты ее видел?
Флавьер пожал плечами:
— Пока ничего.
— Но ты согласен со мной, что с ней что-то эдакое?..
— Похоже, да… Скажи, она совсем забросила занятия живописью?
— Да, бесповоротно… Она переделала мастерскую, которую я ей оборудовал, в гостиную.
— А почему?
— О, она довольно непостоянна! Да и вообще, люди меняются!
Флавьер поднялся, протянул Жевиню руку.
— Не хочу отрывать тебя от дел, старина. Вижу, ты здорово занят.
— Брось, — отрезал Жевинь. — Все это ерунда. Прежде всего меня волнует Мадлен. Ответь мне честно… Как по-твоему: она сумасшедшая или что?
— Только не сумасшедшая, — сказал Флавьер. — Она много читает? Есть у нее увлечения?
— Да нет. Читает она немного, как все: модные романы, иллюстрированные журналы… А увлечений у нее я что-то не замечал.
— Буду дальше за ней наблюдать, — сказал Флавьер.
— В твоем голосе что-то не слышно энтузиазма.
— У меня такое чувство, что мы зря теряем время.
Не мог же он признаться Жевиню, что решил следовать за Мадлен неделями, а если понадобится, то и месяцами, и не успокоится, пока не отыщет разгадку.
— Я прошу тебя, — сказал Жевинь. — Видишь, как я живу: контора, поездки, ни одной свободной минуты… Ты уж займись ею. Так мне будет спокойнее.
Он проводил Флавьера до лифта.
— Позвони, если заметишь что-нибудь новое.
— Ладно.
Выйдя на улицу, Флавьер оказался в густой толпе: шесть вечера, час пик. Он купил вечернюю газету. Над границей с Люксембургом сбиты два самолета. В передовой статье убедительно доказывалось, что немцы вот-вот проиграют войну. Они обложены со всех сторон, обречены на гибель в окружении. Генеральный штаб предусмотрел все до мелочей и ожидает лишь продиктованной отчаянием вылазки противника, чтобы покончить с ним раз и навсегда.
Позевывая, Флавьер сунул газету в карман. Война уже не интересовала его. Единственное, что имеет значение, — это Мадлен. Он устроился на террасе кафе, заказал содовой.
Грезы Мадлен на могиле Полины, тоска о потусторонней жизни… Нет! Это невозможно. Но разве кому-нибудь доподлинно известно, что возможно, а что нет?
Флавьер вернулся к себе с мигренью. Пролистал словарь «Ларусс» на букву «Л». Разумеется, ничего не нашел. Он знал, что фамилии Лажерлак в словаре не окажется, но не смог бы заснуть, если бы на всякий случай не проверил. Просто на всякий случай… Он предвидел, что предпримет еще массу абсурдных шагов — на всякий случай. Едва он начинал думать о Мадлен, как терял хладнокровие. Женщина с тюльпаном! Он попытался набросать силуэт, склоненный над водой. Потом сжег листок и проглотил две таблетки снотворного.
III
Мадлен прошла мимо Палаты депутатов, перед которой мерно вышагивал часовой с винтовкой. Как и накануне, она вышла из дому сразу же после отъезда Жевиня. Однако на сей раз она шла быстро, и Флавьер следовал за ней почти вплотную, опасаясь несчастного случая: она переходила проезжую часть, не обращая внимания на несущиеся машины. Куда она так спешит? Серый костюм она сменила на коричневый, весьма заурядный, и надела на голову берет. Низкие каблуки изменили ее походку. Теперь она выглядела еще моложе, в ее облике появилось что-то мальчишеское. Она пошла по бульвару Сен-Жермен, прячась от солнца в тени высоких зданий. Может, она направляется в Люксембургский сад? Или в Географический зал на какой-нибудь спиритический сеанс? Внезапно Флавьер все понял. Для пущей уверенности он подошел к ней поближе. Настолько близко, что уловил аромат ее духов — сложный букет, более всего напоминающий запах увядающих цветов, плодородной земли… Где-то он встречал уже этот запах… Конечно же, вчера, на безлюдных аллеях кладбища Пасси. Ему нравился этот запах: он воскрешал в его памяти бабушкин дом, расположенный на склоне горы близ Сомюра. Люди там жили прямо в скалах. В дом они забирались по лестнице, подобно Робинзону. То там, то сям в скалах торчали печные трубы. Над каждой трубой на белой породе чернела копоть. Приезжая на каникулы, он бродил в тех местах, с любопытством разглядывая странные помещения, внутри которых тускло отсвечивала мебель. Что это было: жилье, бывшие рудничные постройки? Никто толком не знал. Как-то раз он залез в одну такую конуру, покинутую владельцем. Дневной свет едва просачивался в глубь помещения. Стены были холодные и шершавые, как края ямы, а тишина стояла просто нестерпимая. По ночам сюда, наверное, доносился топот кротов под землей, а с потолка падали извивающиеся червяки. Расшатанная задняя дверь открывалась в подземелье, из которого тянуло затхлостью. Видимо, она вела в запретный мир бесчисленных галерей, штолен, переходов, пробуравивших нутро скал. Там, на пороге, где из почвы выпучивались белесые грибы, начинался Большой Страх. Отовсюду пахло землей, пахло… духами Мадлен. И здесь, на залитом солнцем бульваре, где тени от трепетавшей на ветру молодой листвы змеились по земле, как протягиваемые руки, Флавьер вновь испытал на себе силу мрака и понял, почему Мадлен нашла в его душе столь горячий отклик. Из глубин памяти всплывали и другие образы, из них один предстал перед Флавьером особенно ярко. В двенадцать лет, устроившись в тени скал, откуда открывался вид на необозримую туманную даль лугов, виноградников и облаков, он целыми днями читал незабываемую книгу Киплинга «Свет погас». Гравюра на первой странице изображала девочку и мальчугана, склонившихся над револьвером. Он отчетливо вспомнил фразу, которая тогда неизвестно почему трогала его до слез: «Это был Бэррелон — он держал путь на юг Африки…» Девочка в черном теперь он в этом не сомневался — была похожа на Мадлен; об этой девочке он грезил вечерами, погружаясь в сон; это ее легкие шаги слышались ему во сне. Да, все это смешно, по крайней мере для такого человека, как Жевинь. Но тем не менее все это правда — правда на другой манер, в ином плане, правда наподобие позабытого и вновь обретенного сна, потрясающего своей таинственной очевидностью… Мадлен плыла перед ним сгустком тени, вся во власти темных закоулков своего подсознания; от нее пахло хризантемами. Она свернула на улицу Святых Отцов, и Флавьер испытал нечто вроде горького удовлетворения. Это тоже пока еще ничего не значило, и все же…