Реми приподнимает одеяло, смотрит на неподвижные, струнами вытянувшиеся ноги и очень осторожно пробует пошевелить ими. «Получается, но встать и пойти, наверное, не получится». Реми отбрасывает простыни и, свесив ноги, садится на краю кровати. Задравшаяся пижама обнажает две белые, дряблые, безволосые икры, и Реми со злостью твердит:
— Не получится, не получится встать и пойти!
Он опирается на прикроватный столик и встает. Какое странное ощущение — стоишь, а никто тебя не поддерживает! Теперь нужно переступить, двинуть вперед ногу — но какую? «Любую, это значения не имеет», — так говорил целитель. Но Реми все же раздумывает и уже не смеет двигаться дальше: он весь напряжен, скован, еще немного — и он закачается, рухнет на пол и разобьет лицо. Его прошибает пот; из груди вырывается стон. Ну почему, почему все хотят заставить его ходить? Он шарит у себя за спиной, стараясь нащупать шнурок звонка, и яростно, изо всех сил дергает. Колокольчик звякает, и, должно быть, поднимается трезвон на весь первый этаж. Сейчас придет Раймонда и поможет снова улечься. Принесет завтрак, а после умоет и причешет его…
— Раймонда!
Реми кричит, точно проснувшись от ночного кошмара и еще не опомнившись от страха. Внезапно его охватывает гнев: никто его больше не любит! Его презирают, потому что он — немощный калека! Его никто… Реми делает шаг вперед. Шагнул! Шагнул! Он отрывает руку от прикроватного столика и стоит совсем один, держит равновесие и не падает. Ноги слегка дрожат, в коленях ужасная слабость, но Реми стоит. Затем подтягивает другую ногу и снова ступает. «Ни о чем не думайте. Идите и не задумывайтесь как и что», — так, кажется, говорил целитель? Реми постепенно отходит все дальше от кровати. Гнев исчез, страх тоже. Реми направляется к окну — как же оно далеко! — но стопы уже гибко пружинят, и он твердо и уверенно стоит на паркетном полу. Свободен! Он больше ни от кого не зависит! И уже не нужно никого просить («Прямо как дитя малое», — говорила Раймонда) открыть окно, подать книгу или сигарету. Он ходит сам!
— Я хожу, хожу! — говорит Реми, проходя мимо зеркального шкафа.
Он улыбается своему отражению, отбрасывает назад светлую челку, закрывающую левый глаз. У Реми узкое, как у девушки, лицо, большой выпуклый лоб и огромные глаза, до того усталые, что кажется, будто они подкрашены. Как интересно ходить — Реми словно разом вырос и теперь он вровень с верхней полкой этажерки, на которую Раймонда ставит книги. Реми останавливается. Он и не подозревал, что окажется таким высоким. И таким худым. Пижама болтается точно на вешалке, будто под ней и нет никакого тела. «Папа в восемнадцать лет был, наверное, раза в четыре толще», — думает Реми. А уж дядя Робер… Впрочем, дядя Робер и на человека-то мало похож — настоящий дикарь: то кричит, то бранится, то хохочет, то ворчит. Можно себе представить его лицо, когда он узнает, что племянника вылечил какой-то шарлатан, гипнотизер, который сначала крестится, а затем дует на больного и делает пассы руками. Ведь у дяди своя религия — Наука! Реми продвигается еще на несколько шагов, но нужно перевести дух, восстановить силы: он хватается за оконную раму и немного наклоняется вперед, давая отдых ногам. Нынче утром все по-другому, все будто сияет: обнаженные платаны на проспекте Моцарта четко вырисовываются на фоне неба, во дворе гоняются друг за другом воробьи — то купаются в пыли, то вдруг разом шумной стайкой вспархивают на крышу оранжереи… Оранжерея! Реми считает по пальцам: вот уже девять лет, как он там не был. Врач — настоящий медик, которого пригласил дядя, — посчитал, что тяжелый влажный воздух этого помещения вреден для больного. Просто ему чем-то не нравилась оранжерея, как, впрочем, и дяде. Возможно даже, что именно дядя подал ему эту мысль: ведь оранжерею, такую необычную — тропические растения, лианы, фонтанчики, скамейки, затерявшиеся среди причудливой листвы, — построили так, как хотела мама… Реми еще крепче опирается на раму; челка покачивается перед полузакрытыми глазами. Он пытается представить себе мать, но может вспомнить лишь смутный силуэт, затерявшийся где-то среди теней прошлого. Все, что было до того несчастного случая, мало-помалу стирается из памяти. И все же Реми припоминает, что мама каждый день водила его в оранжерею. Да, на ней было белое платье с корсажем и кружевным воротником. Платье так и стоит перед глазами, но каково же лицо над этим воротником? Реми изо всех сил старается вспомнить, но тщетно… Он знает, что мать была блондинка, с таким же, как у него, выпуклым лбом… Ему видится хрупкая, изящная молодая женщина, но это лишь призрак, созданный фантазией, бесплотный и безжизненный. Как давно все это было! К тому же теперь прошлое уже ничего не значит. Воспоминания хороши для тех, кто обречен на неподвижность, кто прикован к постели или инвалидной коляске… А ведь его коляска, должно быть, стоит сейчас где-нибудь в гараже. Реми воспринимал ее без ненависти. Когда он, зябко съежившись под пледом, катил в ней по улице, люди оборачивались, смотрели ему вслед, и Реми ловил на себе полные сочувствия взгляды. Раймонда всегда старалась толкать коляску вперед как можно мягче — и у нее это прекрасно получалось! Неужто и в самом деле с прошлым теперь покончено? И больше не придется жалеть о том времени, когда… Реми оборачивается, оглядывает комнату: шнурок колокольчика у изголовья кровати, на кресле разложен костюм — его еще с вечера приготовила Клементина.