— Спасибо, не хочу.
Что за идиотская деревенская привычка есть в дороге! Уж не нарочно ли Клементина изводит его? И почему она вроде как и не замечает дядиных ухищрений? Почему?.. Эти «почему» липнут к Реми со всех сторон, словно летающие ранней осенью паутинки. И ни на один вопрос нет ответа. Почему погибла собака? Хорошо, пускай она сильно испугалась — так считает Раймонда, так считают здравомыслящие люди, которые боятся рассуждать дальше. Но чего так испугалась собака? Почему она отскочила на проезжую часть, точно ее толкнуло что-то невидимое? Впрочем, возражать реалистам бесполезно: до истины все равно никогда не добраться… Дорога бежала до самого горизонта, капот то и дело, точно водорез, срывал справа и слева накипь рыжеватой лесной поросли, со свистом рассекая мешанину веток. Реми нравилась такая лихость. Он нередко мечтал о том, чтобы стать роботом, чтобы умные механизмы защищали его тело и были бы его составной частью. Зачем нужны руки, ноги — эти слабые, некрасивые конечности, ведь они человеку только в тягость, только приковывают его к земле. Иногда Реми просил принести ему в комнату спортивные журналы и с недоумением рассматривал бегунов, пловцов, боксеров… На снимках их всегда окружали женщины: они протягивали спортсменам букеты и подставляли лица для поцелуев, а к ним склонялись потные рожи, готовые, казалось, укусить, разорвать на кусочки…
Реми посмотрел на Раймонду, на изящную ямочку на затылке и шею, где развевались на встречном ветру тончайшие, легче пуха, волоски. Перевел взгляд на дядю: его руки — большие, тяжелые пальцы с крупными ногтями — словно ласкали руль. Стрелка спидометра дрожала на отметке 110, поблескивая в странном фосфоресцирующем свете. Можно было подумать, что она показывала не скорость автомобиля, а энергию исходящих от дяди флюидов, его бьющую через край жизненную силу, волнение его горячей крови. Реми верил в невидимое излучение всего сущего, он ощущал его по-кошачьи тонким чутьем. Лежа в постели, парализованный, он улавливал дух дома: как грустят пустые комнаты на первом этаже, как опадают лепестки с цветов, стоявших в вазах в гостиной. Вечерами, когда было распахнуто окно во двор, Реми осторожно осваивался на почти величественном просторе проспекта, потихоньку продвигаясь вперед в тени деревьев… Замечал ли его кто-нибудь? Нет, его нельзя было увидеть, ведь он лежал дома, в постели; однако вопреки всему какая-то частица его оказывалась снаружи — а иначе откуда бы он узнал однажды, что в углу одного из гаражей находятся двое?.. Служанка семейства Ружьер… Немного погодя застучали, удаляясь, ее быстрые каблучки… Чуть дальше Реми обнаружил сад доктора Мартинона… ветер трепал занавеску… пахло мягкой, теплой землей и влажными листьями; у фонарей кружились майские жуки и мотыльки. А еще дальше… Реми мог бы, конечно, уйти и дальше, но он опасался порвать некую нить, невероятно тонкую и натянутую, что соединяла его уже дремавшее тело с двойником-невидимкой, предпринявшим вылазку в мир людей. И он возвращался, одним махом перескочив через стену. Реми был уверен: отцу недоставало энергии, как, впрочем, и воображения. В отличие от него Клементина была окружена каким-то слегка даже зловещим ореолом траура и горьких воспоминаний; в кухне или в столовой она, казалось, растворяется, точно капля туши в воде. С дядей все обстояло сложнее… Он буквально впитывал в себя окружающую жизнь. На него волей-неволей приходилось обращать внимание, и почти закономерно появлялось отвращение к его движениям, к его голосу, к тому, как он пыхтит или щелкает суставами пальцев, сжимая руки… Неужели он принадлежит к роду Вобрэ? Невероятно! А он к тому же любил повторять, состроив гримасу: «Я, как истинный Вобрэ…» — с одной-единственной целью: посмотреть, как брат опустит голову. Реми разглядывал широкую дядину спину, сильно придавившую слишком узкое для нее сиденье. А в зеркальце отражался все тот же тяжелый неподвижный взгляд, будто дядя чего-то остерегался, почуяв сзади угрозу… За окном мелькали города: Этамп… Орлеан… затем — Ламот-Беврон… И, насколько хватал глаз, простиралась область Солоны Раймонда дремала; Клементина чистила апельсин; Реми смотрел на дядю. Внезапно урчание мотора стихло, и машина, прижавшись к правой обочине, катила уже по инерции.
— Остановимся? — спросил Реми.
— Да, — ответил дядя Робер. — Я весь задеревенел.
Автомобиль остановился под деревьями, возле пустынного перекрестка. Дядя Робер первым вышел из машины, закурил сигару.
— Ну что, сынок, не хочешь ли размяться? — спросил он.
Реми в бешенстве хлопнул дверцей: он терпеть не мог подобной развязности. Дорога слева, вся в рытвинах, вела к небольшой рощице, над которой кружились вороны. Справа виднелся пруд; высокое светлое небо было полно неизъяснимой грусти. Реми, присоединившись к дяде, немного прошелся.