Он поднялся по замшелым ступеням крыльца и вошел в холл. Узнал оленьи рога на стенах, плиточное покрытие в шахматную клетку, величественную лестницу из двух пролетов с каменными перилами, лестничную площадку второго этажа, нависающую над холлом, и, самое главное, узнал запах — этот запах подземелья, сырого дерева и перезрелых фруктов. Рядом послышались дядины шаги и восклицания Раймонды.
— Взгляните-ка! Стол весь заплесневел… Да и обои тоже… Вы только посмотрите!
Реми молча пересек холл и начал подниматься по лестнице. Перила оказались ледяными, подошвы Реми оставляли след в пыли. Над ним еще властвовала какая-то плотная тень, его охватило смешанное чувство тревоги, любопытства и заброшенности. Вот и второй этаж. Реми увидел три двери: первая вела в его комнату, а следующие две — в комнаты отца и мамы. По другую сторону лестничной площадки были комнаты дяди и Раймонды, а также комната для гостей, которая всегда пустовала. У семейства Вобрэ некому было гостить. Реми приблизился к перилам, возвышающимся над холлом. Внизу, под ним, прошла Клементина. Направившись к входной двери, она дважды позвала: «Реми… Реми…» Он смотрел вниз, на плитки: они слабо мерцали, точно вода в колодце. Слегка наклонясь, Реми разглядел свое отражение, и на плечи его навалилась мрачно-торжественная тишина. Он в испуге отпрянул. Какая пустота разверзлась перед ним! Реми показалось, что нечто подобное он уже испытывал… Да-да, совершенно точно… Он наклонился; что-то стучало в темноте — маятник стенных часов… Но нет, ему, должно быть, все это почудилось: никакого маятника нет и ничто не нарушает мрачную тишину дома. Надо обязательно раскрыть, распахнуть все настежь, впустить сюда воздух и свет, изгнать это запустение и тишину. Реми поспешил в свою комнату, распахнул ставни. На нижней ступеньке крыльца стояла Клементина — она подняла голову, помахала сухонькой рукой.
— Как ты меня напугал… Сейчас же спускайся… Комнатами я займусь позже.
Итак, все в порядке! Реми еще раз окинул взглядом свою комнату. И как это он раньше мог быть доволен такой убогой обстановкой: вздувшиеся обои, узкая маленькая кровать с непомерно большой красной периной, засиженное мухами зеркало, на потолке возле окна — большое желтоватое пятно. Воздух в комнате стоял холодный и какой-то липкий. Реми впервые подумал о том, что когда-нибудь он станет хозяином и сможет продать имение. Он вздохнул глубже, закурил сигарету и вышел из комнаты. Где-то внизу бранился дядя Робер.
— Ну конечно, что-то сломалось, — говорила Клементина.
— «Сломалось!» Помолчали бы лучше! Наверняка все дело в этом чертовом счетчике. Ну и системка, черт возьми! Братец, видите ли, экономит!
Реми пощелкал выключателем на лестничной площадке — лампы не зажигались. Ну и ладно! Реми проскользнул в мамину комнату, приотворил ставни. Сигарета дрожала у него в пальцах. Надо было бросить ее, а потом уже входить. Теперь же получилось, что он вроде как оскорбил память о покойной. Да и что сказали бы остальные, если бы заметили… Мама… Эти стены помнят ее живой… Реми медленно прошелся по комнате. С тех пор он ни разу сюда не заходил и мало-помалу забыл ее. Впрочем, ничего особо интересного здесь не было: кровать, шкаф, два кресла, секретер, каминные часы — и всюду пахнет плесенью; время от времени слышалось потрескивание — в сердцевине деревянных балок трудились черви. Черви… Реми провел рукой по лбу, откинул назад челку. Ему показалось, что он здесь всего-навсего гость, прохожий, посторонний. От мамы не осталось и следа. Ее комнату забросили. Вот так. Все кончено. Ждать больше нечего. Прошлому осталось только молчать.
Реми сел за секретер, за которым мама писала письма, откинул крышку. Медные шарниры разъедены и покрыты окисью. С обеих сторон выстроились друг над другом ящики — все пустые. Да и зачем было маме оставлять здесь что-то? Реми обнаружил лишь заржавленную ручку с пером и перочистку — полурасползшуюся на нитки суконку с неровными краями. Он приоткрыл средний ящик — в нем лежала какая-то картина, но ящик никак не выдвигался, и картина застряла на полпути. Реми пришлось вынуть все остальные ящики и постучать. Наконец он извлек картину и посмотрел на нее. В первый момент он ничего не мог понять. Перед ним был его собственный портрет, до невероятности похожий на оригинал: те же волосы, челка, синие, немного усталые глаза, впалые щеки, слегка опущенные уголки губ… Но затем он заметил серьги и положил картину — у него вдруг не стало сил держать ее на вытянутых руках. Внизу продолжали спорить о поломке, дядя бушевал и гремел инструментами. Реми робко опустил взгляд и вновь увидел перед собой подростка с серьгами в ушах. Это был портрет мамы. Теперь Реми вспомнил эти серьги: два золотых кольца на едва заметных цепочках. Какое непривычное сочетание — серьги и мальчишечье лицо! Реми поставил картину на камин, прислонив к зеркалу. Он увидел два своих лица, одно рядом с другим, легкая челка спадала на оба лба. Реми отступил назад, однако синие глаза на портрете по-прежнему смотрели на него; в полутьме они казались невероятно живыми, очень ласковыми и немного измученными, словно после долгой болезни. В правом нижнем углу виднелась подпись художника, совсем крошечная и тонкая, точно вырезанная кончиком кинжала… Откуда взялся этот портрет? И почему его так небрежно бросили в ящик, а после заперли дверь? И портрет на двенадцать лет оказался узником тьмы. Но за какие же грехи? Лицо, смотревшее на Реми, нисколько не походило на лицо освобожденной.