Они поднимаются по лестнице, идут по коридору с натертым до блеска полом. Дежурный стучит в дверь и отходит в сторону. Реми ступает на порог кабинета, пахнущего воском. Еще не разглядев доктора и медсестру в прохладной полутьме, он угадывает удивление на их лицах.
— Реми Вобрэ, — тихо представляется он.
Доктор встает из-за стола: высокий, крупный, суровый; на щеках лежат синеватые, холодные тени. Он окидывает Реми пристальным взглядом профессионала, которому видно и внутреннее состояние человека — вот так же он, наверное, осматривает и маму.
— Но я ожидал увидеть другого господина Вобрэ — вашего отца. Это он вас прислал?
Реми мешкает с ответом, и доктор добавляет:
— Я звонил ему и, должно быть, не слишком мягко сообщил ужасную новость… Я очень сожалею.
Реми растерянно качает головой.
— Примите мои соболезнования, господин Вобрэ, — продолжает доктор. — Но для нее это даже лучше, уверяю вас… К тому же она нисколько не мучилась… Не правда ли, сестра?
— Да-да, — поспешно отвечает та тихим голосом. — Она скончалась, не приходя в сознание.
Только бы устоять на ногах! Только бы не заплакать и дослушать до конца! Ведь доктор вряд ли захочет тратить время на рассказы о ненужных подробностях. Напоследок Вернуа еще раз, по профессиональной привычке, пробегает взглядом по фигуре Реми, прикидывает пропорциональность размеров головы, рук и ладоней. Затем опять усаживается за стол, расспрашивает, продолжая делать пометки в отпечатанном тексте.
— Вы, конечно, хотели бы взглянуть на нее?
— Да.
— Мадемуазель Берта, проводите, пожалуйста, господина Вобрэ.
Реми идет по коридору рядом с Бертой. Ей лет пятьдесят, маленькая, круглая, плотно сбитая. Кого-то она напоминает: те же глаза, взгляд — ласкающий, успокаивающий, словно размягченный прошедшими перед ним человеческими страданиями. На Безбожьена — вот на кого она похожа.
— Вас зовут Берта Вошель? — тихо спрашивает Реми.
— Да… А откуда вы знаете?
— Среди дядиных бумаг я нашел ваше письмо. Последнее… О несчастном случае с дядей вам, вероятно, известно?
Медсестра кивает в ответ.
— Вы часто ему писали? — продолжает Реми.
— Раза два в месяц. А в последнее время и чаще. Вообще в зависимости от состояния пациентки… Нам сюда.
Они пересекают лужайку, идут вдоль большого двухэтажного здания с зарешеченными окнами, через которые видны палаты, а иногда и вдавившиеся в подушки неподвижные головы их обитателей.
— А моему отцу вы когда-нибудь писали?
— Нет. И даже ни разу его не видела. Как и доктор. Правда, мы здесь только шесть лет… До нас работал доктор Пеллисон; возможно, тогда ваш отец приходил… Хотя вряд ли. Он присылает чек — каждые три месяца. И все.
— А дядя бывал?
— Ему часто приходилось уезжать из Парижа, но он всегда навещал, если мог.
Вспомнив дядю Робера, медсестра улыбается. И уже более доверительно смотрит на Реми — на дядиного племянника.
— Когда он приезжал, его машина была битком набита всякими пакетами, подарками, цветами… Веселый был, все шутил с нами. После его посещений ваша бедная мать становилась тихой и спокойной.
— Она его узнавала?
— Нет, что вы! Она ведь была очень тяжело больна.
— А она… разговаривала? То есть, произносила хоть бессвязные фразы, слова?..
— Нет. Она вообще не говорила. И это молчание было, пожалуй, еще тягостнее. В сущности, особых хлопот она не доставляла… Не окажись вы в таком состоянии — ну, вы понимаете, о чем я, — так ее вполне можно было бы отправить домой.
Они огибают угол здания, углубляются в парк, где за живой изгородью из бересклета виднеются небольшие больничные строения, около которых снуют медсестры.
— Ну вот и пришли. Господин Вобрэ, вы когда-нибудь видели близко покойников?
— Да. Дядю.
— Мужайтесь, — вздыхает Берта и про себя добавляет: «Ведь она, бедняжка, так сильно изменилась!»
Медсестра распахивает двери одного из небольших корпусов, затем оборачивается.
— Ее пока оставили в той же комнате. Но из морга клиники уже делали запрос… Господин Вобрэ рискует опоздать.
Реми входит следом за Бертой. Вот он, удар судьбы! Прямо в сердце. Реми увидел ее сразу, но все смотрит и смотрит — жадно, не замечая ничего вокруг. Он вплотную приближается к железной кровати, хватается за спинку. Тело до того худое и плоское, что кажется, будто под простыней ничего нет. Выделяется только голова покойной на подушке: щеки обвислые, глаза невероятно запали, словно глазницы и вовсе пустые. Похожие лица ему случалось видеть в журналах — на фотографиях вернувшихся беженцев и узников. Реми полон холодного и немного высокомерного спокойствия. Рядом, молитвенно сложив ладони, стоит медсестра. Губы ее шевелятся. Она читает молитву. Нет, это… не мама. Волосы седые, жидкие. Выпуклый лоб безобразный, желтый, ставший уже сухим и безжизненным, словно выброшенная на морской берег кость. Помолиться? Но за кого?.. Глаза Реми, привыкнув к полутьме, которую так и не вытеснил горящий ночник, различают контуры предметов — убогие декорации жизни в заточении. На прикроватном столике что-то поблескивает: обручальное кольцо. Какая жалкая насмешка. И Реми вздрагивает, сдерживая рыдания. А чего он, собственно, ожидал? Зачем пришел сюда? Теперь Реми уже и сам не знает… Определенно лишь одно: он ничего не выяснил. Мама, как и прежде, далека и недосягаема. Разве что Клементина все объяснит, даже если она сама так и не поняла, что… Только захочет ли она рассказать?