На глаза его наворачиваются слезы ярости и бессилия. В дверь настойчиво стучит Клементина. Разозлившись, Реми встает и направляется через всю комнату, чтобы открыть, хватается за ручку… Стоп! Не надо впутывать Клементину. И речи не может быть о том, чтобы причинить ей зло. Реми старается хоть чуть-чуть успокоиться. Он проводит ладонью по лбу, заставляет себя дышать медленно и погасить усилием воли вспышку гнева, готового прорваться наружу. Реми отворяет дверь. На пороге — Клементина с подносом.
— Реми… Нельзя же так!.. Тебе надо поесть.
— Входи.
Он усаживается в кресло, пока она устанавливает поднос на низеньком столике. Старушка еще больше сморщилась, пожелтела, высохла. Есть ему совсем не хочется. Он берет цыплячью ножку и начинает грызть. Клементина, сложив руки на животе, смотрит, как он ест; губы ее шевелятся, повторяя движения губ Реми. Старушка завтракает как бы вместе с Реми — ей достаточно смотреть на него. Затем она наливает ему запить.
— Ну поешь еще, — просит Клементина. — Ведь это же я специально для тебя приготовила.
Реми подцепляет на кончик вилки кусочек белой мякоти, прихватив и желе.
— Ну как? Вкусно?
— Да… да, — ворчит Реми.
Однако от забот Клементины он смягчается. Злость проходит, грустно только, очень грустно.
— А мама… любила… моего отца? — вдруг спрашивает Реми.
Клементина сжимает ладони. Лучики морщин в уголках глаз шевелятся, словно ее ослепил яркий свет.
— Любила ли мама отца?.. Конечно любила.
— А он как к ней относился?
Старушка медленно пожимает плечами.
— Зачем тебе это?.. Дело прошлое, чего теперь говорить.
— Но я хочу знать. Как он к ней относился?
Старушка смотрит в пустоту, будто пытается разобраться в чем-то невероятно сложном, чего не понимает и до сих пор.
— Относился как положено.
— Только и всего?
— Понимаешь, с твоей бедной мамой не так-то и просто было ужиться… Она изводила себя невесть из-за чего… У нее была легкая неврастения.
— Как неврастения?
Клементина мешкает с ответом, поднимает с ковра крошку, кладет на поднос.
— Характер у нее был такой. Всегда из-за чего-то тревожилась… Ну и ты ей вдобавок хлопот доставлял. Она считала, что ты слабенький. Боялась за тебя… В общем, я точно не знаю.
— Ты чего-то недоговариваешь, Клементина.
Клементина опирается на спинку кровати.
— Да нет же… Ну что ты… Твой отец иной раз, конечно, терял терпение. По правде сказать, было из-за чего. Уж очень тебя избаловали… Ты — ну как бы это объяснить — встал между ними. Мама твоя, бедненькая, любила тебя очень сильно.
— Так ты всерьез думаешь, что отец меня ревновал?
— Да. Чуть-чуть. Он-то, наверное, хотел, чтобы больше внимания уделяли ему. Бывают такие мужчины. Он как ни придет домой, ты капризничать начинал. Ну, он, конечно, сердился. Не будь ты такой неженка, он бы тебя обязательно отправил в интернат… Покушай еще, мой мальчик… Возьми вот пирожные.
Реми отодвигает поднос. И усмехается.
— Значит, папа… не очень-то и гордился мною. Да?
— Да нет же, наоборот. Когда ты появился на свет, счастливее его тогдашнего я сроду никого не встречала. А вот потом, когда мало-помалу все пошло наперекосяк… Отец ни за что не хотел признать, что ты уродился весь в нее. Он утверждал, что ты — вылитый Вобрэ, с головы до пят.
— Значит, они ссорились?
— Иногда.
— И ссорились крепко, верно? А мама… в общем, я понял.
— Да ничего ты не понял, потому что тут и понимать нечего… Они жили не хуже других… Тебе вообще-то доктор разрешил курить?.. Не многовато ли ты куришь?
— Интересно жили! — продолжает Реми. — Так что в конце концов отец даже ни разу не навестил маму — ну, там, где она была. Можно подумать, он ее боялся.