Служанка отвечала покорно, но с достоинством, и Вобрэ смотрел на нее с изумлением.
— Если он уедет, а я не смогу больше распоряжаться финансами брата, то мои конкуренты… Вы же понятия ни о чем не имеете. Ведь мне тогда придется все распродать и неизвестно чем заниматься.
— Ну не держать же его взаперти…
— Да какое там «взаперти»! — взорвался вдруг Вобрэ.
— И то верно. Ходит он сам — спасибо целителю… Знай вы заранее, что Безбожьен поставит мальчика на ноги, так уж точно поостереглись бы допускать его до Реми.
— Послушайте, Клементина… Не смейте…
— Я уйду отсюда, как только мальчик уедет… но сначала он должен уехать… Там он заживет как все… Он начнет новую жизнь.
Клементина диктовала свои условия все тем же тихим, дрожащим голосом, и Вобрэ сдался. Он присел на краешек кресла, бессильно опустив руки.
— У меня есть оправдание, Клементина.
— Это меня не касается.
— Поверьте, я тоже желаю мальчику добра… Буду откровенен… Я помышлял о самоубийстве… Вот уже двенадцать лет как я сам себе опостылел… Я больше не могу так…
— Если вы умрете, — спокойно заметила Клементина, — мальчик решит, что он вас убил. Раз вы желаете ему добра, то вам никак нельзя…
— Да-да. Понимаю.
— Пусть едет, — продолжала Клементина. — Другого выхода нет.
— А если я соглашусь, вы…
— Дело не во мне.
Вобрэ потер руки, пробежал взглядом по замысловатым узорам на ковре.
— Ладно, — сказал он наконец. — Пусть едет… Я этим займусь. Однако прежде… позвольте сказать вам, что…
Он не находил нужных слов. Ему хотелось объяснить, как так случилось, что в один прекрасный день он поднял на жену руку… потому что она упорно не замечала, что он несчастлив с ней… потому что отняла у него сына… потому что прикидывалась страдалицей и изводила его забавы ради… потому что была препятствием на пути его честолюбивых замыслов… Но теперь все представлялось так смутно; и он так жестоко поплатился! А ведь это только начало…
— Впрочем, нет, ничего, — передумал он. — А теперь оставьте меня. Даю вам слово: он поедет.
В комнате стояли чемоданы из свиной кожи, набитые бельем и верхней одеждой. Дверцы шкафа остались распахнутыми. Из комода выдвинуты все ящики. На столе и на кровати свалены в груду географические карты и рекламные проспекты. Реми прохаживался среди этого хаоса и все заглядывал в расписание авиарейсов, которое выучил наизусть. Он уже жалел, что решил лететь самолетом, — плыть пароходом было бы, наверное, лучше. Иногда он садился на пол по-турецки и курил. Так ли он жаждет уехать? Вокруг будут чужие лица — от этой пугающей мысли на лбу временами выступала испарина. И тогда хотелось распластаться на полу и приковать себя к этой комнате, где он чувствовал себя в полной безопасности. В такие мгновения панического страха он начинал любить и отца, и всех остальных. И следом жизнь, ее соки постепенно просыпались и начинали бродить в руках, в ногах, в уставшей от бесчисленных идей голове. Он разглядывал рекламные открытки авиакомпании «Эр Франс», вытянутые хищные силуэты лайнеров «Констеллейшн» и мысленно переносился за океан: ярко-желтые такси доставляют его из одного роскошного отеля в другой; он жует резинку, улыбается перед фотокамерами репортеров…
В дверь постучали. Он открыл глаза и увидел Клементину с подносом в руках.
— Разумеется, ты ко мне потом приедешь, — сказал он ей как-то вечером. — Сначала я разведаю, как там и что.
— Куда я, старая, гожусь.
— Ничего, я все устрою: поселимся в маленьком коттедже… Увидишь, как будет здорово! Кругом автоматика. И уставать не от чего. А кухня! Нажал на кнопку — и все готово.
Он описал Клементине, как она полетит в Америку, каким будет путешествие, рассказал обо всем, что они там увидят, но старушка еле слышно повторяла надтреснутым голосом:
— Ты шутишь, мой мальчик.
Прислали заграничный паспорт — Реми готов был разорвать его. Ну не глупость ли — покинуть родной дом. Ведь там, в Америке, никто не будет любить его. Там в нем увидят неумелого и навязчивого чужака. Наконец, сумеет ли он язык выучить? Его мучили сомнения. Он беспрестанно курил — даже пальцы пожелтели — и ненавидел себя за малодушие. Отца он больше не винил. Он упрекал во всем себя. Он — никчемное, несчастное создание, и там, в Америке, цепочка его бед потянется дальше… Он выходил из дома, бродил по улицам, пропускал рюмку спиртного в первом попавшемся кафе и возвращался домой как можно позднее, избегая встречи с Раймондой. Никто его не корил, даже Клементина. Вобрэ редко бывал дома, они почти не виделись и ограничивались скупыми «здравствуй» и «пока». Когда уныние Реми схлынуло, могучие волны надежды снова подбросили его вверх, и его обуяла жажда расточительства. Он покупал дорожные костюмы и галстуки; перетряхнул чемоданы, вновь ощущая лихорадочную отвагу, которая наполнила его опьяняющим чувством свободы и избытка сил. Почтальон приносил конверты с трехцветной каймой и наклейкой «авиапочта».