— Вы очаровательны!
— Правда? — спрашивала она, поднимая глаза.
Тут его сердце болезненно сжималось, как и всегда, когда он смотрел в эти голубые глаза, столь прозрачные, что невольно думалось, что солнечный свет должен быть для них невыносим. Мадлен быстро утомлялась и постоянно была голодна. В четыре часа ей непременно нужен был полдник: чай с вареньем, бриоши. Флавьер не любил заходить с ней в кондитерские, поэтому старался как можно чаще вывозить ее за город. Лакомясь печеньем или эклерами, он испытывал чувство вины — хотя бы перед продавщицами, чьи мужья или возлюбленные в это время наверняка сидели в окопах где-то между Северным морем и Вогезами. Но он понимал, что Мадлен просто необходимо часто подкрепляться, чтобы иметь силы противостоять этой пустоте, этому небытию, этому мраку, погрузиться в который она могла в любую минуту.
— Вы заставляете меня вспоминать Вергилия, — как-то признался он ей.
— Почему же?
— Помните, когда Эней нисходит в царство Плутона? Он истекает кровью, и тени мертвых слетаются на ее запах; они кормятся его соками; на какое-то время они обретают подобие плоти и говорят, говорят без умолку — они так тоскуют по миру живых!
— Пусть так, но я не вижу…
Он подвинул поближе к ней блюдце с рогаликами.
— Берите… Съешьте все… Мне кажется, что вам тоже недостает плоти, реальности. Ешьте!.. Бедная маленькая Эвридика!
Она улыбнулась — в уголке губ у нее осталась крошка.
— Вы пугаете меня всей этой мифологией! — сказала она. И после длинной паузы, поставив чашку на стол, добавила: — Эвридика… Какое красивое имя!.. А ведь вы и вправду вырвали меня из ада…
Вместо того чтобы вспомнить Сену, ее топкие берега, он почему-то подумал о жилищах, вырубленных в скалах близ Луары, где единственным звуком, нарушавшим тишину, был стук медленно падающих капель, и положил ладонь на руку Мадлен.
Начиная с этого дня он стал в шутку звать ее Эвридикой. Назвать ее Мадлен он бы не осмелился. Из-за Жевиня. И потом, Мадлен — это замужняя женщина, чужая жена. Эвридика же, напротив, принадлежит ему целиком: он держал ее в объятиях — по ее телу струилась вода, глаза были закрыты, во впадинах щек залегли смертные тени. Он смешон? Пускай. Он живет в непрестанной тревоге, в сумятице мучительных чувств? Возможно. Зато до сих пор он никогда еще не ощущал в самой глубине своего существа такого ни с чем не сравнимого покоя, такой безмерной радости, в которой тонули его прежние страхи и терзания: он так давно ждал, сам того не ведая, эту женщину, эту мятущуюся молодую душу! Еще с тринадцати лет. С того самого времени, когда его неудержимо тянуло в чрево земли, в сумеречную страну духов и фей…
Зазвонил телефон. Он нетерпеливо рванул трубку: знал, кто это.
— Алло, это вы?.. Свободны?.. Мне повезло… Да, работы хватает, но ничего срочного… Вам это доставит удовольствие?.. В самом деле? Тогда решено. Мне лишь бы успеть вернуться до пяти часов… Но послушайте, ей-Богу! Решайте сами… вы очень любезны, но ставите меня в затруднительное положение… Может быть, в музей? Это, конечно, не так оригинально, но… Как вы смотрите на небольшую прогулку по Лувру? Ну, не все же оттуда вывезли. Осталось не так уж мало. Тем паче стоит поторопиться… Вот и прекрасно. Спасибо… До встречи.
Он бережно положил трубку на рычаг, как будто последний отзвук любимого голоса еще бежал по проводам. Что принесет ему этот день? Наверняка не больше, чем предыдущие. Положение безвыходное. Мадлен никогда не излечится от своей странной болезни. К чему тешить себя иллюзиями? Быть может, мысли о самоубийстве и реже навещают ее с тех пор как он взялся ее опекать, но в глубине души она по-прежнему одержима. Что сказать Жевиню? А не выложить ли ему все как есть? Флавьер ощущал себя внутри замкнутого круга. Одни и те же мысли, идущие бесконечной чередой, вынудили его уверовать в то, что мозг его закоснел, что он неспособен даже на ничтожное умственное усилие.
Он взял с вешалки шляпу и вышел. Ничего страшного, клиенты могут зайти и попозже, а лучше пусть и вообще не приходят. Это уже не столь важно. Потому что, если война затянется еще хоть ненадолго, он будет считать себя просто обязанным записаться добровольцем. Потому что, как бы то ни было, будущее до ужаса неопределенно. Ничто больше не имело для него смысла, кроме любви, сиюминутной жизни, игры солнца на листве. Его неудержимо тянуло на бульвары окунуться в бурлящее людское море. Это приносило ему облегчение, позволяло немного отвлечься от мыслей о Мадлен; прогуливаясь около Оперы, он понял, что эта женщина оказывает на него необычайное воздействие, буквально поглощает все его силы, что он для нее вроде донора, только отдает не кровь, а частицу души. И доказательство тому — его потребность, когда он остается один, нырнуть в людской поток, чтобы почерпнуть в нем новые силы взамен растраченных. В такие минуты он не думал ни о чем, только время от времени приходила мысль, что у него, возможно, будет шанс выжить… Иногда он предавался мечтам… Жевинь умирает… Мадлен становится свободной… Ему доставляло удовольствие тешить себя несбыточными надеждами, нанизывать одну на другую самые нелепые, вздорные фантазии. Вскоре он достигал состояния прельстительной свободы — в такое погружается курильщик опия. Толпа медленно увлекала его за собой. Он отдавался убаюкивавшему течению. Он отдыхал от необходимости быть личностью.