Он зашел в «Дюпон», облюбовал столик у окна. Из посетителей здесь было лишь несколько офицеров, затерявшихся в огромном зале. Тишину нарушало только посвистывание кофеварки. Унылого вида официант с почтением взирал на его пальто из дорогого драпа, на замшевые ботинки на натуральном каучуке.
— Коньяку, — бросил Флавьер. — Настоящего!
Делать заказ в кафе и ресторанах он научился негромко и отрывисто. Это, да еще, пожалуй, страдальческая маска на лице на официантов действовало безотказно. Принесенное он выпил залпом.
— Недурно, — одобрил он. — Повторить.
Флавьер швырнул купюры перед собой на стол — еще одна привычка, приобретенная в Дакаре. Деньги он бросал с презрительным видом, словно говоря: «Вы все передо мной в неоплатном долгу — черт с вами, хватайте еще и это!» Скрестив на груди руки, он созерцал золотистую жидкость, так хорошо пробуждавшую видения. Нет, Мадлен не исчезла. Она продолжала мучить его с тех пор, как он уехал из Парижа. Есть лица, которые забываются, стираются в памяти; время обгладывает их, как изваяния на соборах, чьи щеки, лоб постепенно теряют былую форму, подобие жизни. Она же стояла у него перед глазами как наяву. Послеполуденное солнце ушедших дней окружало ее ярким ореолом. Последний ее образ — образ Мадлен, лежащей в луже крови на кладбищенской земле, — стерся, потускнел, превратился в докучное воспоминание, которое не составляет труда прогнать. Зато другие, все другие ее образы были, словно по волшебству, яркими, четкими, притягательными. Сжав в руке стакан, Флавьер замер в неподвижности. Почти физически ощущая теплынь того мая, он видел тогдашний хоровод машин вокруг Триумфальной арки. Вот подходит она с прижатой к боку сумочкой — под вуалью глаза кажутся темнее… вот она склоняется над перилами моста, роняет в воду алый цветок… рвет письмо в мелкие кусочки, которые тут же подхватывает ветер… Флавьер выпил, тяжело облокотился о стол. Он уже стар. Что у него впереди? Одиночество, болезни… В то время, когда выжившие стараются склеить осколки разбитого войной очага, восстановить разрушенные связи, строят планы на будущее, ему остается лишь ворошить золу. К чему тогда отказывать себе?..
— Еще коньяку!
И все, хватит. Он же не алкоголик. Просто надо было раздуть тлевшую глубоко внутри искру, чтобы согреться робким огоньком надежды. Он вышел, закашлялся от морозного воздуха. Но город больше не страшил его. Сквозь облачко дыхания Париж походил на отражение в воде. Как исчезнувший в морской пучине бретонский Ис, где тени питаются лишь думами живущих. На площади Звезды Флавьер остановился, словно поджидая кого-то. Нудный февральский дождик сыпался мельчайшей пылью, бледным облаком плыл над блестевшим асфальтом. Мадлен уже не придет. Жевинь, наверное, тоже уехал из Парижа… Флавьер пошел по проспекту Клебера и отыскал глазами дом. Окна третьего этажа были закрыты ставнями. «Толбот» наверняка реквизирован каким-нибудь штабом. А картины… задумчивая женщина над камином, райские птицы — что со всем этим сталось? Он вошел под козырек подъезда. Консьержка подметала пол.
— Мне нужен господин Жевинь.
— Господин Жевинь?!
Она уставилась на Флавьера, словно не понимая его.
— Бедный господин Жевинь… — протянула она наконец. — Его уж давно нет в живых.
— Поль мертв… — еле выговорил Флавьер.
Стоит ли расспрашивать дальше? Вот что он встречает на каждом шагу: смерть. Смерть!
— Да вы войдите, — спохватилась женщина.
Отряхнув щетку, она открыла дверь в свою каморку.
— Я уехал в сороковом, — пояснил Флавьер.
— Вон оно что.
У окна сидел старик с очками в стальной оправе на носу и сосредоточенно осматривал надетый на руку ботинок. Он поднял голову.
— Не беспокойтесь, прошу вас, — сказал Флавьер.
— Картона залатать башмаки — и того теперь не найдешь, проворчал старик.
— Вы друг господина Жевиня? — спросила женщина.
— Друг детства. Он позвонил мне и сообщил о смерти жены. Но я в тот день должен был уезжать из Парижа.
— Бедный он, бедный… Все никак не мог решиться поехать за ней один… А рядом никого не было. Вот я и поехала с ним, помогла переодеть госпожу Жевинь, бедняжку, — вы ведь понимаете…